Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Полёт бумеранга
повесть
Втайне Иван давно уже подумывал сказать отцу, чтобы тот приехал, посмотрел. Чтобы увидел, что и он может. Ведь успел же он что-то всего лишь за одну зиму... Сколько помнил себя Иван, отец всё время ждал от него доказательств. Каких? Да всё тех же: что и он может. Но если говорить по совести, Ивану хотелось другого. Хотелось просто порадовать отца. Ведь только осенью записал он его в бассейн, достал абонемент... Но чем всё кончится, когда отец увидит его в воде, – он не знал. Не знал: действительно ли тот обрадуется, будет тронут или же, не сказав ни слова, усмехнётся только. И вся собиравшаяся так долго, по крупицам гордость Ивана рухнет в один миг. И то, в чём преуспел он, покажется жалкой чепухой ему самому.
Cмутное предчувствие подсказывало: говорить не стоит. И это был скорее расчёт. Ставка на собственную выдержку. Выдержка ли?.. В иные минуты Ивану казалось, что он просто трусит. Думать так было мучительно, потому что, думая так, начинаешь невольно презирать себя... И вот как всё вышло.
Мартовским днём, когда солнце било в стеклянную крышу бассейна, погружая свои лучи в голубую глубину воды, он увидел отца. Иван сразу понял, что отец давно наблюдает за ним. И как же это обрадовало его! Во-первых, отец пришёл сам, Иван так и не унизился до просьбы. Это была пусть маленькая, но победа. Во-вторых, отец видел его в воде, на дорожке, когда он об этом и не догадывался. А ведь он, Иван, входил в пятёрку лучших группы.
Коротко и часто дыша, Иван поднимался по лесенке из воды. В ушах стоял слабый звон, а ему казалось, что где-то далеко-далеко звучит духовой оркестр, и праздничность ликующих труб отдавалась в его душе.
Он сдержался. Чудом, но сдержался, чтобы не броситься к отцу, не спросить: «Ну, как?..» А отец ждал этого взрыва радости, Иван видел. Напрасно ждал. И когда понял, что не дождётся, шагнул ему навстречу, потрепал по мокрому плечу: «Я видел, Иван. Не плохо...» Этих слов было достаточно, чтобы Иван в тысячный раз почувствовал невольное, необоримое восхищение своим отцом. Широко раскрытыми глазами вглядывался он в него. И всё, что открывалось ему, было неожиданным, новым, только усиливающим чувство восхищения. Отец стоял перед ним такой молодой, высокий, стройный. Тугие шары его плеч плотно облегал тонкий чёрный свитер. Голова большая, чуть вьющаяся густая каштановая шевелюра. Крупные черты смуглого лица, белеющая полоска шрама на левом виске – память о детстве, о мальчишеской драке. Маленькие красивые, плотно прижатые уши. И глаза... серые, пронзительно-холодные. Их никогда не покидала усмешка сильного, уверенного в себе человека. Глаза отца редко смеялись. А когда смеялись, то чуть влажнели, чуть подтаивали, будто два серых замёрзших оконца тронули тёплые лучи солнца.
Отец тут же ушёл. Иван подумал, что он уехал совсем. Он стоял среди ребят, обступивших тренера Георгия Георгиевича. Слушал со всеми, вытираясь большим махровым полотенцем. Оглушённый нежданной встречей, он слушал и не слышал.
И тут он увидел отца опять. Теперь он был в плавках, стоял на тумбочке. Он нырнул. Поплыл. В воде, кроме него, никого не было. Под сводами бассейна гулко отдавались резкие всплески воды.
Георгий Георгиевич запоздало обернулся. Озадаченность на его круглом одутловатом лице сменилась возмущением. Он подбежал к кафельному бортику.
– Эй, товарищ! Сейчас занимаются дети! – окликнул, и было поднёс к губам свисток.
Отец уже оттолкнулся под водой ногами от стенки, сделал поворот, поплыл обратно. Георгий Георгиевич невольно нажал кнопку секундомера. И когда отец поднялся из воды, сказал ему уважительным тоном:
– Вы шли почти в графике мастера... Кто вы? Откуда?
– Простите, что нарушил порядок, – усмехнулся отец. – Мой сын Иван Судаков занимается у вас.
– А-а, – задумчиво протянул тренер. Кивнул головой, сделал шаг в сторону, давая дорогу отцу, и уже ни о чём больше не спрашивал.
Не взглянув на Ивана, отец ушёл в раздевалку.
Ребята молча смотрели, как удалялась широкая в плечах, гибкая фигура отца.
– Это кто же?
– Отец, да?
– Лихо ходит!
Иван рассеянно кивал головой. «Нет, он не просто решил искупаться», – подумал он. Да, опять отец раздавил его. Легко, походя, без слов...
Иван никогда не видел отца в бассейне. Но ему и в голову не приходило, что отец мог плохо или вовсе не уметь плавать. Но чтобы он мог идти в графике мастера?!. Впрочем, чего ж удивляться. Всегда так... Ведь не сомневался Иван в том, что его отец может справиться с двумя-тремя взрослыми мужчинами. Своей ловкостью, силой, смелой решительностью отец мог огорошить любого. И когда отец раскрывался перед ним вот так внезапно, это покоряло Ивана. В душе его поднималось чувство беспредельного обожания. Даже самому себе завидовалось: у тебя такой отец. Но странно, чуть позже восторженное обожание гасло, притуплялось. В голову приходило: рядом с таким ты червяк, букашка... Да именно так заставлял думать насмешливый взгляд отца.
Его отец был «большая шишка» – заместитель управляющего строительного треста. У отца была казённая машина, шофер. Правда, отец чаще сидел за рулём сам. И ни разу, как бы Иван ни опаздывал, как бы ни просила мама, эта машина не подвезла его в школу.
Когда-то, ещё в детском саду, в первых классах, сколько было пролито им слёз из-за одного только имени... «Эй, Ванька! Ивашка! Ванька-дурак!» – неслось ему в лицо и спину. «Самое простое – распускать сопли», – говорил отец, и Иван старался не показываться ему на глаза со своими слезами. Но мама... Она слабо, виновато выговаривала. Даже не выговаривала, а робко сетовала: «Ну, кто же в наше время даёт мальчику такое имя?..» – «Его имя не Ванька, – с холодной усмешкой отвечал отец, – а Иван. Так звали моего деда, которого расстреляли немцы за то, что он укрывал у себя цыганку с четырьмя детьми. Так звали моего прадеда. Голь перекатная, и на лапти-то денег не было, ходил он бурлаком по Волге. Это настоящее имя. Сила в нём слышится, широта. А твой Ванюша будет «Ванька», «Ванька-дурак» до тех пор, пока сам не почувствует себя Иваном...»
И пришло время, уже в школе, когда стали звать его Иваном. Но чаще, правда, по фамилии: Судаков. Он обратил на это внимание как-то вдруг, нечаянно. Но странно, открытие не принесло ему удовлетворения. Может, потому, что и мама всё реже звала его Ванюшей, а всё чаще – Иваном.
Ещё тогда мать чувствовала скрытую правоту слов отца. Но её пугала эта правота. Вернее, тон, каким она излагалась. Она была уверена, не совсем правда, что люди, несущие такую правоту и таким тоном, сухи и потому могут быть жестокими, способными раздавить живое слабое. Не со зла, а от избытка своей грубой силы. Но эта же сила притягивала, подчиняла. Не за неё ли любила, даже в душе не признаваясь самой себе, она своего мужа? Любила покорно, готовно, страдающе. Даже тогда, когда в телефонную трубку звали Сергея Владимировича звонкие, совсем молодые женские голоса... Когда он возвращался поздно и навеселе. Порою лишь на другой, третий день. Приходил со словами: «Вот я и вернулся в мою бэль патри!»* Она прощала. Стыдно ей было больше всего перед Иваном. Стыдно и больно было видеть, что Иван уже чувствует: что-то у них неладно. Сможет ли он со временем прощать так, как она, женщина? Вряд ли. Непрощение ожесточит его сердце. Это-то её и пугало. Пугало всё больше. Она стала замечать, как хмуро, не глядя отцу в лицо, здоровался Иван с ним, торопливо спеша по своим мальчишеским делам.
А для Ивана всё началось с одного памятного дня. Тогда он многое внезапно понял. Вернее, не понял, а ему открылось многое, о чём он раньше не предполагал.
Тот день был осенний, пасмурный. Лил и лил дождь, от которого и воздух был дымчато-туманным. Иван взбегал по ступенькам в метро, пригнув голову, втянув её в воротник куртки. Он наткнулся на встречного человека, посторонился и, пока тот проходил, бросил взгляд в сторону. Увидел отца. У газетного киоска. На какое-то мгновение засомневался: он ли? В серой шляпе, подняв воротник, отец стоял, засунув руки в карманы. Вплотную перед ним – молодая незнакомая женщина. С плеча её свисала маленькая сумочка на длинном узком ремешке. Ремешок то и дело соскальзывал с плеча, сумочка ударялась об асфальт. Женщина машинально поддёргивала ремешок. Другая рука её была занята зонтиком, который она заботливо держала над их головами.
Сама же, привстав на носки, тянулась губами к губам отца. А он даже головы не нагнул... И лицо его... Отрешённое. Таким оно бывало, когда с магнитофонными наушниками на голове, откинувшись в кресле, слушал он музыку...
Иван отвернулся. Перед глазами стояли красивые, будто из тонкой бумаги туфельки посреди лужи. У неё, наверно, и ноги промокли но она не замечала... Он и потом не раз вспоминал эти туфельки среди лужи. Вспоминал, как бы заслоняясь ими от мыслей об отце. Вернее от той горечи, которую он узнал тогда у метро.
Но вот ведь... Стило отцу вдруг раскрыться... как тогда... когда он проходил мимо пивного бара. Это было позднее, весной. Тёплым сухим вечером. Дверь бара с неожиданным грохотом распахнулась. Из неё выкатилось пятеро парней. Здоровые, рослые. Не ниже отца. Один из них так и летел по инерции головой вперёд. И если бы отец замешкался, парень наверняка сбил бы его с ног. Иван только увидел мелькнувшую руку отца, которая схватила парня за ворот, с такой резкостью приподняла и поставила парня на асфальт, что у того щёлкнули подмётки. Парень от боли даже поморщился. Остальные обступили их, недобро ухмыляясь. Иван похолодел от страха. «Смотри, Иван, запахло порохом», – весело сказал отец. А в глазах его, хищно прищуренных уже появился холодный огонёк вызова. «Ребята, – властно и очень спокойно сказал отец, – не советую... Пыль собью с ушей каждого, сколько бы вас ни было».
Парни, не выдержав взгляда отца, помялись, расступились.
Иван обернулся. Теперь парни посмеивались над незадачливым товарищем. Покачивая головами, провожали их долгим, чуть изумлённым взглядом.
Иван шёл рядом с отцом и ничего не мог поделать с собой. Как он сейчас любил его! Как гордился им! В голове проносилось: «Неужели он мой?! Как хорошо, что я его сын!..» И всё забывалось. Всё прощалось отцу. И тот сдержанно-мягким, как с детсадовским ребёнком, покровительственный тон, которым он разговаривал с мамой, когда говорил ей: «Эх, милая. Ты совсем не знаешь. Не хочешь знать её такой, какая он есть. В ней всё жёще, хлеще, острее...» И даже тот осенний дождливый день у метро – прощался.
Но прощение длилось чуть дольше, чем длилось очередное очарование. В конце концов, таяло и оно. Его сменяла тоскливая мысль: «Кто я рядом с ним?» И совсем не утешало то, что и он когда-нибудь вырастет. Станет таким же. Да полно, станет ли?.. И потом, он не был до конца уверен в том, что хочет этого. Вот ведь в чём штука!.. Вот почему его размышления так мучили своей безысходностью. И в самом деле: хочет ли он быть таким? Стоит ли мечтать о себе таком, когда любое желание, если оно не вызывало одобрения отца, становилось и самому Ивану не только нежеланным, но даже ненужным, очевидно вздорным. Настолько, что он начинал стыдиться своего желания. И этот стыд он ставил в укор, конечно, не только себе...
А желания-то были обычные, ребячьи. Когда-то, очень давно, захотелось ему, чтобы в доме было живое существо. Ну, какое-нибудь... Мама радовалась вместе с ним, когда принесла черепаху. Иван подобрал ей для домика удобную коробку. То и дело бегал за листьями одуванчика для неё, беспрестанно менял питьевую воду. Часами наблюдал за ней, не сводя глаз. Но как-то отец подошёл к коробке, в которой отдыхала черепаха. Постучал ногтём по панцирю, сказал: «Существо, запрограммированное на века. Будет есть, пить, ползать и молчать. И лапками двигает так, будто в спине у неё торчит заводной ключик. Как у механической игрушки. В этой маленькой головке никогда не поместится даже благодарность за те листики, которые ты ей приносишь...»
Мама возражала. Она говорила, что главное как раз не это. Главное – привязанность самого ребёнка. У мамы даже слёзы навернулись тогда на глазах. Отец выслушал молча и только с досадой покачал головой. Из их разговора Иван тогда почти ничего не понял, но... черепаха из дома исчезла. Иван не хотел больше видеть её, и мама, как она ни сопротивлялась, вынуждена была уступить. С тех пор она и стала называть его Иваном.
Позднее то же самое было и с желанием Ивана завести собаку. Узнав об этом, отец посмотрел ему в глаза, сказал: «Иван, ты до этого ещё не дорос. Поверь мне...» На том и закончился разговор о собаке. К нему больше не возвращались. Иван в конце концов с горечью подавил в себе своё желание, а потом и забыл о нём. Шло время. Как-то они с отцом ездили по городу. Искали «достойный» букет для мамы, ко дню рождения.
Отец шутил, был в весёлом настроении. От этого, казалось, и солнце в лужах разбивалось под колёсами машины на золотые осколки. У цветочных лотков Финляндского вокзала отец притормозил и, прежде чем выйти, вдруг сказал: «Понимаешь, Иван, женщины, лошади и собаки – любят сильных». Иван почувствовал, что краснеет. Ему вдруг вспомнились туфельки среди лужи... Но покраснел он скорее оттого, что у отца женщины стояли рядом с лошадьми и собаками. И ещё: отец никогда так с ним не говорил. «Тебе трудно пока понять это, – продолжал он. – Потому-то я и говорил тебе раньше, что ты не дорос. – Отец вдруг рассмеялся, заметив алую краску на щеках сына. От этого, видно, и сам смутился, закашлялся в кулак. – Я говорю о любви, – сказал серьёзно, – но о той, с какой готовы умереть на глазах любимого. И умереть с радостью. А такую любовь ты ещё внушить не можешь. Собака будет привязана к тебе. Но любить по-настоящему она не сможет. И не она будет в том виновата, а ты, понимаешь?.. Трудно понять, да? Но ничего. У тебя всё впереди, ты растёшь...»
Отец хлопнул дверцей. Иван остался один. Над потоком смутных, обрывочных мыслей и чувств, охвативших его, стояла вечная давящая отцовская правота. Она была ощутима физически. Казалась большим серым валуном, которым вдруг придавило его к мягкому сиденью машины. И чем больше Иван напрягался, стараясь сбросить этот камень, тем яснее, неотвязчивей проступало: я ещё не могу... Больно и стыдно было снова и снова возвращаться к этой мысли, соглашаться с ней.
Многих, кто плохо знал отца, удивляло то, что у них не было своей дачи. «Как? У человека с таким положением? У строителя – нет дачи?.. Поистине – сапожник без сапог», – говорили они недоверчиво. Но так оно и было на самом деле. Отец даже гордился этим. Правда, у отца было много приятелей с дачами, куда всегда можно было приехать погостить, где им всегда были рады. К тому же был у отца друг Алексей Тимофеевич, (отец его звал Тимофеша) – моряк дальнего плавания. Он пропадал в море по полгода и больше. Дача его оставалась в полном распоряжении отца. С тех пор, как Алексей Тимофеевич овдовел. Детей у него не было. «А не пора ли проведать Тимофешу? Не съели ли его мыши?» – говаривал отец, собираясь на эту дачу.
На всех этих чужих дачах Иван бывал лишь весной, осенью и зимой. Лето же, порою по три смены подряд, проводил он в обычном пионерском лагере. Стоило маме заикнуться о санатории или об Артеке, куда, если бы отец только пожелал, он бы (считала мама) достал путёвку, как отец возражал: «Иван что, болен? Нуждается в лечении? А Артек надо заслужить. Каким-то талантом или отличной учёбой. Ни тем, ни другим наш отпрыск не блещет. Что ж, тем лучше, – улыбнувшись, делал он неожиданный вывод. – Пусть растёт, обламывается, обкатывается на равных среди таких же здоровых и бесталанных».
Так было и на этот раз. Он уезжал в пионерский лагерь «Строитель». В лагерь, в котором ему было хорошо знакома каждая доска в старом заборе.
Мама, как всегда, собрала вещи, поехала с ним на вокзал проводить.
До отхода поезда долго проверяли ребят по спискам. Строились поотрядно, опять расходились. Было шумно, суматошно. Уже бегали к вокзальным ларькам за лимонадом. Доставали из маленьких рюкзачков свёртки, походные фляжки. Жевали, отхлёбывали, отвернув пробку. Иные с гордостью говорили, что чай из фляжки куда вкуснее покупного лимонада. Те, у кого не было фляжки, молча завидовали... Действительно, люди нигде так много не пьют и не едят, как в дороге. Словно это они затрачивают столько сил, чтобы добраться до нужного места, а не тепловоз или самолёт. При этом жажда и голод наваливаются на людей ещё до начала пути.
Пить Ивану не хотелось. Он хмуро и рассеянно смотрел по сторонам. На ребят, торопливо пьющих лимонад прямо из горлышка. На тех, кто пил из фляжек, смотрел с усмешкой, без всякой зависти. Видел, что они не столько пить хотели, сколько показать, какие у них чудесные фляжки...
В суматохе построений, переклички Иван двигался нехотя, машинально. Каждый раз, когда он подходил к маме, она торопливо брала его за руку. Он чувствовал какая она у неё горячая, сухая. Мамина рука держала крепко, словно им предстояло расстаться на годы. От того, что Иван всё время смотрел исподлобья и куда-то в сторону, ей было грустно. Делая над собой усилие, она старалась его развлечь. Как когда-то, когда он был совсем маленький, она вдруг спрашивала: как будет по-французски «вагон», «дорога»? Но сейчас Иван молчал, будто и не слышал. Иногда только с усмешкой взглядывал на неё, и ей почему-то казалось, что думал он в эту минуту о чём-то нехорошем, гадком. Особенно когда он мягко, но настойчиво пытался высвободить свою руку...
Мама его преподавала французский язык в Институте усовершенствования учителей на улице Ломоносова. Когда был ещё детсадовским малышом, он любил эту игру: охотно называл знакомые предметы чужими словами. Мама со смехом поправляла его произношение. Она так при этом заразительно смеялась, что и он громко заливался. Если это случалось на улице, мама смущённо оглядывалась, шептала, склонившись: «Потише, мой дорогой». Но он не унимался, потому что видел по её глазам, как ей приятно слышать его смех. Правда, со временем какой-то бес вселялся в него. «Клумбу», скажем, он называл «камнем», «дверь» – «лошадью». И это тоже походило на игру. Мама восприняла её как остроумную шутку. Но потом его ответы становились всё более резкими, грубыми. И совсем ей было не до веселья, не до шутки, когда он однажды сказал ей: «Да отстань ты...» И не просто сказал. Его розовощёкое лицо исказила гримаса злого раздражения. Она даже не решилась потребовать от него извинения...
Наконец протрубил горн, прогремели барабаны, раздалась команда: «По вагонам!»
Мама прижала его к себе. Он почувствовал горячую, пахнущую духами щеку. Лоб его будто уколола холодом капля серёжки. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, поддавшись её объятию, но потом резко, нетерпеливо стал выпутываться из маминых рук, словно это были верёвки. Взглянув в покрасневшее лицо сына, она с грустью отметила теперь уже знакомое выражение раздражённости, стыда...
– Иван, обязательно пиши. Понадобятся деньги, они там, ты знаешь где. Пиши, сынок...
– Ладно. Если будет время.
– Странно, когда-то он писал, и об этом не надо было просить. Писал коряво, с ошибками, вставляя иногда французские слова. Сколько в этих письмах было очарования! Как радовали сердце своей искренней детской непосредственностью! Ласковые, все они заканчивались горячим желанием увидеть свою маму... А позднее она просила его писать. И он писал. Редко и будто из-под палки. А то и вовсе молчал, находя потом кучу отговорок...
Последнее, что он услышал в узкую щель приоткрытого окна вагона:
– Передай привет Терентию Васильевичу. Пожелай ему доброго здоровья. И Дижону привет... – мама сказала это по-французски, с улыбкой сквозь слёзы.
Стоило ребятам приехать в лагерь, как пошли дожди. Казалось, солнце спряталось за серые волглые тучи на всю смену. Но непогода постояла день, другой, третий, а к утру четвёртого унесло куда-то ветром тучи, над дальним лесом показалось сияющее, будто новенькое солнце.
В часу одиннадцатом, с разрешения врача, весло гомонящие, распевая песни, потянулись отряды к озеру, где была лагерная купальня. Пришёл туда и Иван.
По команде физрука прыгнули в воду.
Иван вынырнул, встал. Воды ему было по грудь. Солёный комок подкатил к горлу. От злой досады он чуть не заревел.
Кругом стоял весёлый крик, смех. Вода кипела, как в кастрюле на огне. Крупинки донной мути поднялись к самой поверхности. Никто этого не замечал. Ребята были рады долгожданной возможности поплескаться. В прошлом году Иван и сам был точно так же счастлив. А теперь ему хотелось плакать. «И так всё лето в этом лягушатнике?! – подумал он. – Нет уж...»
Он выбрался на доски настила. Прошёл в дальний конец купальни, где стоял физрук с мегафоном в руке. На лице физрука была написана предельная внимательность. Он так и впился глазами в воду. Похоже, было, что он то и дело пересчитывает ребят по головам.
Ивану было всё равно: видит его физрук или нет. Он перемахнул через перила и нырнул в озеро. Оно называлось Тихое, и было большим. Сейчас, когда Иван плыл, удаляясь от купальни, сосны на противоположном берегу оставались не больше карандаша.
– Эй, кто там поплыл?! Сейчас же вернись! – запоздало крикнул в мегафон физрук. Видно, ему подсказали. – Судаков, слышишь?! Кому говорю!
Иван не оборачивался. «Фигушки вам, – повторял он про себя. – Дождётесь...»
Он отплыл уже изрядно.
Пока физрук отвязывал лодку, пока нагонял.
– Я вот сейчас тебя по башке веслом... – сказал он срывающимся голосом. – А ну залезай в лодку!
Иван будто не слышал. Он лёг на спину. Раскинул руки. Резким выдохом вытолкнул тонкую струйку воды, накопившейся во рту. «Китовый фонтанчик» – подумал.
– Я в вашем лягушатнике купаться не буду, – сказал.
– Напугал! Он, видите ли, не будет!.. На берегу торчать будешь!
– Посмотрим.
В новом китовом фонтанчике физрук увидел проявление презрения к нему – старшему.
– Сопляк ты этакий! – вышел он из себя. – Я тебе покажу! Узнаешь у меня!..
Иван долго не мог уснуть. Перед глазами стояло лицо физрука с выступившими белыми пятнами, перекошенный в крике рот и то, как он схватил его за ногу, потащил к борту лодки, словно полено...
Мысль о предстоящих сборах, играх, кострах на поляне с обязательной печёной картошкой, с песней про неё – не радовала. Всё это ему сейчас казалось скучным, давно надоевшим. Даже обманом, о котором только-только догадался. Ну, действительно... что это за костёр, рядом с которым стоят два-три огнетушителя. Наготове. Если со всех сторон только и слышно: «Ребята! Подальше от огня!» И картошку-то пекут пионервожатые и воспитатели. А потом раздают. Как в столовой...
Иван зло ткнул кулаком в угол подушки, повернулся на другой бок.
Он уже начинал дремать, как вдруг, неожиданно пришла ему в голову Лагуна. Он даже вздрогнул. И тут же забыл лицо физрука, красные столбики огнетушителей...
« Лагуна... Но попробуй туда доберись, и чтобы тебя не застукали...» – пронеслось у него в голове.
Туда вела всего лишь одна узкая тропа. Обходить её было трудно и хлопотно: тропу прижимали к воде озера высокие каменистые осыпи. А ходу туда было минут десять каких-то. Лагуна, так её называли, представляла собой большую бухту, обрамлённую серыми валунами. Редкая цепочка валунов, выставив мокрые чёрные лбы, тянулась полукругом метрах в ста от берега. Цепочка походила на оградительные боны. И они не были красными. А это же – совсем другое дело. И вода здесь – сразу уходила глубоко, нырять можно было без опаски с любого камня. Сюда ходили купаться только взрослые. Пытались кое-кто из ребят старших отрядов. Но попытки эти оказывались напрасными: на пути смельчаков вставал Дижон. Он подавал голос, помогая обнаружить и «схватить нарушителя границы». Когда пойманного вели к начальнику лагеря, сбегались все, кто был рядом. Они окружали «нарушителя», считая себя «подоспевшими пограничниками». Ещё в прошлом году Иван и сам бывал не раз таким «пограничником».
Теперь он думал (так думали, наверное, и те смельчаки), как перехитрить собаку. Можно было бы пуститься в долгий обход осыпей. Но ведь это сколько времени понадобится. Ради нескольких-то минут?.. К тому же всё равно, когда начнёшь спускаться вниз, собака может учуять. А ещё надо было вернуться незамеченным. Перехитрить Дижона. Но как? Ничего в голову не приходило. Но заснул Иван с твёрдым намерением попробовать. Ведь Дижона и его хозяина он знал. Знал, как ему казалось, лучше других.
Начал с того, что чаще стал заглядывать в домик сторожа Терентия Васильевича. Тот расспрашивал Ивана о доме, о школе, о лагерном житье-бытье. Когда сторожа не мучили старческие недуги и дававшие о себе знать раны, когда он был в добром настроении, он любил добродушно посмеяться над кем-нибудь из знакомых. Скажем, над поваром Игнатьевым, изображая его испуг, с каким он бросался к плите: не переварилось ли в котле, не пережарилось ли на противне. Над директором лагеря Виктором Анатольевичем, показывая, как тот с очень серьёзным лицом вставляет дымящуюся папиросу в отверстие своей уникальной пепельницы. Это была действительно занятная вещица. Большая, из прозрачного стекла с зеленоватым оттенком, похожая на раковину с двумя створками. В одной из створок, сбоку, было маленькое отверстие для папиросы. Когда в отверстие вставляли горящую папиросу, раковина наполнялась причудливо меняющимся облачком дыма. И все, кто был в это время в кабинете, невольно замолкали, вглядываясь в это облачко, словно там под стеклом дымился кратер маленького вулкана. Сидя за столом, беседуя, директор то и дело перекладывал на столе с места на место спичечный коробок, ручку, бумагу, футляр для очков. Казалось, предметы эти ему мешают, и он прямо не знает, как от них избавиться.
Пошучивая, Терентий Васильевич щурил маленькие карие глаза в глубоких морщинистых глазницах, глухо смеялся, то и дело вставляя французские словечки, приговаривая: «Ну, ты понимаешь».
Иван тоже смеялся. Иногда в голове его проносилось: «А что? Вот сейчас взять и сказать про Лагуну». Но жгучая боязнь отказа останавливала его. И потом, отец на его месте не стал бы просить, спрашивать, а сделал бы по-своему. Поэтому Иван только поглаживал Дижона. «А ты чего не смеёшься?» – говорил ему по-французски, запуская руку в густую шерсть загривка.
Старый Дижон всё понимал хорошо, на каком бы языке с ним ни заговаривали. Он даже понимал то, чего не произносят вслух. Иван вскоре в этом убедился, когда стал оставлять от завтрака и ужина кусковой сахар. Со стороны Ивана это была наивнейшая глупость. Но уж слишком он был ослеплён своим планом.
Желающих угостить Дижона сахаром хватало и без него. Особенно, разумеется, среди малышей. Это может показаться смешным, но Иван рассчитывал на сахар. Вернее на то, что его сахар будет слаще... Он протягивал кусок на ладони. Пёс долго раздумывал, сахар начинал таять, липнуть к потной руке. Дижон наконец брал угощение, скорее из деликатности и, верно, чтобы скорее отвязаться. В голову Ивана закрадывалось: понимает, насквозь видит. Видит, как он подлизывается, видит, что на уме у него другое... И когда Дижон едва шевелил метлой своего хвоста в знак благодарности, Иван не очень-то ему верил. Но он поглаживал собаку и, если никого рядом не было, говорил, раскрываясь: «Дижон, ведь мы друзья, правда? Ты уж прости меня, а? Ну, сам подумай, что мне в этом лягушатнике...» И когда он так говорил, он всем существом своим чувствовал, что не обманывает, не подлизывается. И верил, что Дижон его в конце концов поймёт.
Но вот он заметил, как Дижон берёт угощение у других. Заметил: собака ничем не выделяет его среди других. «Ну и чёрт с тобой!» – решил он и перестал носить сахар. « Подумаешь, Лагуна, – сказал себе. – Вернусь домой, начну ходить в бассейн. Накупаюсь вволю». Но тут же на ум пришло другое: «Отец бы от задуманного не отступился. Не трусит ли он из боязни попасться? И это притом, что он знал: «Дижон не укусит. Подаст только голос – сигнал «пограничникам». А может, не подаст всё-таки? Меня-то, может, не выдаст? Нет, надо попробовать», – в конце концов, думал он, ругая себя за малодушие.
Он выбирал день, момент. Где-то в глубине души надеялся, что Терентий Васильевич вместе с Дижоном куда-нибудь уйдут, уедут. Могут же на денёк... Но такое, судя по всему, не предвиделось.
Вокруг лагеря был старый деревянный забор. Теперь его меняли. Вместе с рабочими занимались этим и Терентий Васильевич, и шофер Лунин, привозивший на своей машине из города продукты. И даже врач Слава – не старше любого пионервожатого, отличавшийся от них только тем, что ходил в белом халате.
Как-то, вконец уставший от ожиданий и смутных предчувствий, Иван решился внезапно для самого себя: вот сейчас и пойду. И сразу, будто камень с души свалился.
Было часов пять вечера. Иван даже не сходил посмотреть, где сейчас Дижон. Он перемахнул забор в дальнем, тёмном от кустов углу территории. Вышел на тропу. Собирался засечь время по своим часам, когда пойдёт, но совсем забыл об этом. Так и пошёл, стараясь ни о чём не думать. Он прошёл уже довольно-таки изрядно. Оглянулся раз, другой – никого. Радость удачи подстегнула, он прибавил шагу. «Только нырну, вылезу и – обратно», – думал он, чувствуя, как быстро и сильно колотится сердце. Ещё подумал: «Кажется, везёт...» Уже было, как ему казалось, совсем близко. Он остановился перевести дух и тут отчётливо расслышал сзади собачью побежку. «Учуял всё же...» И Иван бросился бегом, забыв о всякой предосторожности.
Шерстяной бок собаки чиркнул по бедру. Дижон обогнал, встал поперёк тропы. Он вилял своим большим пушистым хвостом шотландской овчарки. Поворачивал к Ивану узкую морду, чуть скалил в улыбке зубы, жёлтые собачьи глаза смотрели дружелюбно. «Да ладно тебе, Дижон, – сказал Иван, надеясь ещё, что собака всё же его не выдаст. Он упёрся коленями в её бок, чуть толкнул. – Пропусти, тебе говорят». Но собака оставалась на месте. Иван рывком, изо всех сил толкнул её в сторону, пошёл дальше. Сделав несколько шагов и не услышав сзади собаки, Иван не выдержал, обернулся. Дижон сидел на тропе, высоко подняв голову. Иван вспомнил картинку из какой-то книжки. Там был нарисован волк, воющий на луну. Cейчас Дижон походил на этого волка. Собака косила глазом в его сторону, всем своим видом показывая: если не повернёшь сейчас же, подам голос.
«Ты так, да?!» – в глазах Ивана потемнело от ярости. Он схватил подвернувшийся камень, бросил в собаку. Она тихо взвизгнула.
Иван побежал по тропе, больше не оглядываясь.
Вот и Лагуна. И людей никого. Иван быстро разделся, нырнул в воду. Несколько дней тому назад он думал поплавать, полежать на нагретых солнцем камнях. Но теперь этого желания не испытывал. Выбравшись из воды, он так же быстро оделся. Побежал в лагерь.
Опомнился только на волейбольной площадке. В одной из команд не хватало игрока. Он встал на свободное место. Заиграл с удовольствием. Давал хорошие пасы, на удивление себе легко брал трудные мячи и даже здорово резал, когда ему набрасывали у сетки.
– Молодчина, Судаков!
– Ай да Судаков! – слышал.
И было ему легко, весело от одной мысли: «А в Лагуне я всё-таки искупался. Скольким это не удавалось. Вот что значит рискнуть, попробовать!»
Спал он в ту ночь крепко. Услышав горн, вскочил ещё более счастливый от вчерашней удачи, с мыслью: «Нет, Дижон молодец! Не выдал...» Кто-то из ребят даже сказал ему, когда строились на утреннюю линейку: «Ты чего это сегодня, Судаков? Светишься весь, будто лампочка?»
Так и стоял он в строю с рассеянной улыбкой на губах. Слушал и не слышал слов Виктора Анатольевича. Начальник лагеря был хмур, чем-то расстроен.
– Все вы знаете, – говорил он, – собаку нашего сторожа Терентия Васильевича Зоркого. Добрая, умная собака, которая ещё никого не укусила. Так вот вчера, какой-то негодяй, иного слова я не нахожу, ударил собаку по голове. Ударил палкой...
Все вокруг недовольно загудели.
– Что-что? – переспросил Иван
– Дижона кто-то палкой ударил.
– Я хотел бы знать, кто это сделал, – продолжал Виктор Анатольевич. – Если этот человек находится среди нас, пусть выйдет. Мы все посмотрим ему в глаза.
Только тут смутная тревога шевельнулась в груди Ивана. Та самая тревога, которая лишила его удовольствия поплавать в Лагуне, полежать на тёплых камнях... Иван только сейчас осознал её. Но при чём тут он? Он не бил Дижона палкой. Нет, это не о нём речь.
– Значит, этот человек труслив, как всякий негодяй, – помедлив, заключил Виктор Анатольевич. – Я должен сказать, – продолжал он, – вряд ли кто из вас об этом знает, что хозяин Дижона, Терентий Васильевич Зоркий, прошёл ужасы лагеря для военнопленных во Франции во время войны. Бежал из лагеря, был участником Сопротивления. Бил фашистов вместе с французскими товарищами в составе отряда «маки», защищая нашу Родину на далёкой чужой земле. И такому человеку причинили боль. И кто – хотел бы я знать. Неужели один из вас?..
Иван не смел приблизиться к домику Терентия Васильевича. А как легко и просто мог он это сделать совсем недавно...
Теперь он наблюдал за домиком тайно, издалека.
Дижон, как всегда лежал на крыльце, положив морду на вытянутые лапы. Лежал, как всякая собака, знающая, что хозяин дома. «И ничего с ним не случилось...» – в который раз успокаивал себя Судаков.
Но вот на крыльце показалась худая сутулая фигура Терентия Васильевича. Он склонился над собакой, потрепал по шее, что-то сказал.
Сторож спустился с крыльца, куда-то направился.
Дижон медленно и как-то неуверенно поднялся на лапы. Пошёл следом. Вдруг его зашатало из стороны в сторону. Он завертелся на месте, сел, жалобно заскулил, вяло покачивая головой.
Хозяин услышал, вернулся. Погладил собаку. Слегка подталкивая руками, помог ей подняться на крыльцо и жестом приказал оставаться на месте.
Иван не верил своим глазам. Тогда в руках у него был маленький круглый камешек – галька. Нет, его камешек не мог наделать такого... Но сомнение в душу закралось уже глубже.
Подойти бы к Дижону, осмотреть его голову, увидеть рану. Надо бы, но ноги не слушались.
Иван увидел трёх мальчишек из малышового отряда. Один нёс кулёк, а двое, с воробьиным гамом, то и дело вырывая из рук друг у друга, – миску.
Старый Дижон любил манную кашу. И чтобы она была присыпана сверху сахарным песком. Об этом знали все, особенно малыши.
Подумав немного, Иван решительно направился к ним.
– Так, вы кашу не донесёте, дайте сюда, – сказал он, выхватывая из рук ребят ещё тёплую миску.
Перед Дижоном поставили кашу. Посыпали сахаром из кулька.
– Дижончик, ешь.
– Ешь. Тебе поправляться надо.
Собака едва-едва вильнула хвостом. Посмотрела на миску, на малышей. Есть не стала.
– Бедный, не хочет. Больно ему.
– Дижон, ну что с тобой? – окликнул собаку Иван. Он не узнал своего голоса. Он показался ему мерзким. Мерзкими показались и эти слова.
Дижон отвернул голову в сторону, положил её на лапы. Лишь уши на сгибах, чуть дрогнув, насторожённо застыли.
– Дижо-он... – простонал Иван. Он склонился над собакой. Руками развёл шерсть на голове в одном месте, в другом. Увидел на левом виске, рядом с ухом маленькую глубокую ранку. Она была уже присыпана чем-то белым.
– Во! Во куда ему попало!
– Прямо по голове!
– Ничего. Дижон поправится, он тому даст! – малыши гладили собаку, жалеючи заглядывали ей в глаза.
– Как думаешь, Судаков, даст он тому? – спросил державший в руке кулёк с песком.
Но Иван не расслышал вопроса. Он видел, что Дижон только от него отворачивал голову. Теперь он не сомневался.
Про Лагуну, куда дорога была открыта, Иван не вспоминал. Казалось, сама мысль о купании была ему неприятна. В наказание за демонстративный отказ от предусмотренных распорядком «водных процедур», то есть за отказ купаться со всем отрядом, Судакова послали к рабочим, занятым новым забором.
Он и ещё несколько «провинившихся» красили штакетник.
Начали после завтрака. Ребята не столько работали, сколько валяли дурака. Поэтому Иван выглядел среди них белой вороной: усердно окунал кисть в ведро. Стараясь меньше капать, покрывал краской белую дощечку. У него на глазах она становилась зелёной. Никто из ребят и не догадывался, что это превращение не вызывало у него и маломальского интереса. А его старательность их только раздражала.
– Судаков у нас ударник, передовик!
– Не трогайте его, не мешайте ему ударять!
– Давай, Судаков, старайся! Мы потом тебя повесим... на доске почёта!– посмеивались ребята.
На их зубоскальство Иван не обращал внимания, и в конце концов от него отцепились.
Краска кончилась. Кто-то с пустыми вёдрами побежал искать завхоза. Остальные разбрелись кто куда.
Иван завернул брошенные кисти в большие листья лопуха, положил их в тень, чтобы они не так быстро засохли.
Он был рад наконец-то остаться одному. Но тут его окликнул Толя Комаров. И откуда он только взялся?
– Иван, можно мне с тобой побыть? – сказал заискивающе, стараясь заглянуть в хмурое лицо Ивана.
– Нет, – буркнул Судаков. – Ступай себе.
Комаров помялся.
– Может, тебе что-нибудь надо?
– Говорят тебе: не надо!
Комаров всё ещё переминался с ноги на ногу. Он что-то хотел сказать, но не решался.
– Ступай, тебе говорят, – сказал Иван.
Комаров ушёл, огорчённо пожимая плечами.
Иван поднялся на пригорок. Здесь трава была короткая, густая. Он сел спиной к солнцу, подтянул колени к подбородку, обхватил их руками. Сидел недвижно, глядя прямо перед собой. И хотя ни о чём не думалось, на душе было тоскливо и одиноко.
Он рассеянно всматривался в траву перед собой – там, внизу, и потому не сразу заметил в тени высокой кочки маленького лягушонка. Перламутровые щёчки лягушонка раздувались. Казалось, он сидел, набираясь храбрости, чтобы прыгнуть из укромной тени в яркий солнечный мир, наполненный для него опасностью. Мысль эта тронула Ивана. «Да не бойся ты, – сказал он, – давай!» Но лягушонок то ли его не расслышал, то ли не собирался покидать своего убежища. И Ивану показалось теперь, что это вовсе не лягушонок, а маленький человечек. Тоже – сидит, подтянув к подбородку колени. Они глядят друг на друга, и ему там, – под кочкой, в тени, тоже, может, не очень-то сладко на душе... Ивану хотелось думать именно так. Он так и думал. И получалось, что в эту минуту он совсем не одинок. И ничего, что они оба молчали. Ведь иное молчание стоит многих слов...
Неожиданно Ивану подумалось, что голова лягушонка похожа на голову той черепахи, которая когда-то была у него. Воспоминание о ней обрадовало его. Кажется, наконец-то понял он, что мама была права тогда. Когда возражала отцу. И как хорошо, что в памяти его сейчас были и этот лягушонок с серебристыми глазами, и та его черепаха, и мама. И все они были сейчас с ним, рядом. Невольная благодарность к ним наполнила его сердце теплом. Оно как-то разом нахлынуло. Ивану хотелось сидеть вот так вот целую вечность. И чтобы целую вечность чувствовать это тепло. От него становилось всё легче и легче.
– Судаков, эй, Судаков! – Иван не сразу поднял голову. Увидел врача Славу. В красной клетчатой рубашке под распахнутым халатом с закатанными рукавами. – Ты чего какой-то малохольный? Сидишь тут монахом-отшельником в гордом одиночестве, – сказал он насмешливо. – Не заболел? Или, может, стихи какие высиживаешь? Тоже – болезнь своего рода.
– Да-а, – протянул Судаков, вставая и морщась. В затекшие ноги впились иглы. – Что-то вот тут болит, – он дотронулся пальцами до виска. Он и сам удивился тому, что сказал.
– И тебе, что ли, по виску попало?
– Да нет. Болит просто. А что там может быть?
Слава помял пальцами висок.
– А голова сама болит?
– Болит немного.
– Знаешь, не валяй дуру! Солнцем тебе просто напекло голову.
– А-а. Слава, а у Дижона... что у него там? – Спросил Иван, не опуская руки от виска.
– Я смотрю, ты из солидарности с Дижоном заболел, – усмехнулся Слава. Он прищурил глаза, бросил пристальный взгляд в лицо Ивана.
– Нет, правда. Он поправится?
Трудно сказать. Собака старая. Всё же, думаю, жить будет.
Значит, будет жить. А что с ней?
– Повреждён вестибулярный аппарат. Слыхал о таком?
– Так, краем уха. А что это такое?
– Ну, это... как тебе объяснить? Орган чувств. Воспринимает изменение положения головы и тела в пространстве. Ну и – направление движения тела.
Так он, значит, в голове находится, этот аппарат?
– В височной области больших полушарий мозга, если выразиться точнее.
– Вон оно что-о... Иван машинально крутнул браслет часов, охватив его пальцами правой руки. Так делал отец, когда задумывался.
Ребята уже поели. На просторной веранде столовой, в разных её концах, обедали служащие. Со свободных столов убирали дежурные.
В дальнем углу одиноко сидел Терентий Васильевич. Иногда он рассеянно смотрел по сторонам. Заметив это, Иван опускал голову, усердно тёр клеёнку стола, чувствуя, как какая-то сила тянет в тот угол. С ней не было сладу. В конце концов он оказался там.
Сторож,
узнав его, вяло кивнул головой. Раньше они обменялись бы двумя-тремя словами. Раскуривая трубку, сквозь клуб ароматного сизого дыма Терентий Васильевич подмигнул бы ему, как подмигивают человеку, с которым имеют дружеские тайны. Ещё бы. Ведь они были знакомы давно. И познакомила их мама. Как она нашла его в первый же свой приезд к Ивану – он не спрашивал. Чего там? И так ясно. Видно, всё случилось по пословице: на ловца и зверь... Но только получаса тогда не прошло, как мама и сторож уже вместе распевали озорную французскую свадебную песенку. Ивану это тогда показалось дикой блажью взрослых. Он недоверчиво смотрел и на них и только хлопал глазами. Напрасно мама и старик просили его подхватывать припев – это только смущало его ещё больше...
– Чего, Иван, не заходишь? – безразличным тоном спросил сторож, склоняясь над тарелкой. Ел он без аппетита. И спросил так, будто ему было безразлично: ответят на вопрос или нет.
– Я?.. – Ивану показалось, что он летит в пропасть. – Я Дижона боюсь... – вырвалось у него.
Терентий Васильевич отломил от половинного ломтика ещё меньший. Долго держал эту крошку хлеба над тарелкой.
– А-а... – протянул. – Так это ты его?
Иван кивнул.
– А я уверял Виктора Анатольевича, что из ребят никто этого сделать не мог, – после долгого молчания сказал сторож. – Зачем же ты так?
Я... я не хотел... Я к Лагуне хотел пройти...
– И знакомство не помогло. Понятно... Так ты уже умеешь плавать?
Да.
Где же ты научился? И когда?
За зиму, в бассейне.
– Понятно. И ты взял в руки палку, и у тебя поднялась рука на Дижона?
– Нет! Я никакой палки не брал! – заторопился Иван. – Маленький камешек... я кинул...
Терентий Васильевич оставил хлеб и ложку. Подпёр узкий подбородок маленькой жилистой ладонью. Слабый ветерок чуть шевелил редкий пух волос вокруг смуглой лысины.
– Эх, Иван, Иван... – выдохнул старик. – Ты что же, не мог мне сказать? Я бы придержал Дижона.
Эти слова поразили мальчика. Он не сразу нашёлся.
– Я не думал, что вы... не думал...
– Не думал... Всё проще – ты не знал. Не знал меня. И из-за такой малости, – губы старика скривились в горькой усмешке, – всё получилось глупо, бездарно, пакостно.
– Терентий Васильевич, Терентий Васильевич, – жалко и беспомощно бормотал мальчик. Сейчас он походил на страуса, спешащего сунуть голову под крыло при виде опасности. – Терентий Васильевич, я скажу Виктору Анатольевичу, что это сделал я. Меня накажут. Из лагеря выгонят. И правильно, я знаю... – Иван вдруг смолк.
Старик поднял на него маленькие тёмные глаза с красными веками, с редкими ресницами на них. Пожевал плоскими бескровными губами, сказал глухо, будто ему что-то мешало в горле:
Теперь уже не надо.
Почему? Вы не думайте, я не побоюсь.
Дело не в этом.
А в чём?
Старик долго молчал.
Ты уже несёшь свой крест, – сказал устало.
Какой крест? – не понял Иван.
– Свой. К Лагуне бегаешь? – сторож бросил взгляд на руки Ивана, которые нервно мяли комок мокрой тряпки.
– Нет.
– Вот видишь. Не до того. Совесть мучает. А это и есть – нести свой крест. И уж неси его достойно... Перестань мусолить тряпку.
Иван уронил тряпку. Освободившиеся руки, не зная, что с ними делать, отвёл за спину. Так и стоял потупившись. Закричи на него сейчас Терентий Васильевич, как бы ему стало легче. Но тот молчал, о чём-то раздумывая.
– У тебя когда-нибудь была кошка или собака? Ну – что-нибудь живое? – спросил наконец.
– Была, была! Черепаха. А потом я очень хотел собаку. Очень. Но отец был против.
– Против? Э, да ты до собаки и сейчас не дорос, – усмехнулся старик.
– Не дорос?.. – с изумлением переспросил Иван. – Мне отец говорил то же самое.
– Верно. Он был прав. И дело тут не в возрасте. Ты расстался с мечтой о собаке только потому, что возражал отец. Ведь так?
– Так.
– Нет, брат. Так, да не совсем так... Ты расстался со своей мечтой потому, что не был готов разделить судьбу своей собаки, как бы она не сложилась... У тебя не было настоящей силы желания.
– Силы желания?
– Да. Такую силу можно иметь с рождения. Как талант. Но можно до неё и дорасти. Короче, право на желание надо выстрадать.
– Вон оно что?.. Мне отец объяснял по другому. Он тоже говорил про силу. Что собаки, лошади и даже женщины любят сильных.
Старик поморщился.
– Вот, значит, о какой силе он тебе толковал. – Он покачал головой, грустно усмехнулся. Долго сидел, уставясь в тарелку невидящим взглядом. Потом медленно начал есть. Казалось, он забыл про Ивана.
Мне жаль твоего отца, – сказал он вдруг. – И тебя тоже.
Жаль?..
– Да. Видишь ли, он не всё тебе сказал. А может, не хотел в этом сознаваться. Он имел в виду силу власти. Силу власти над любящим. Когда, громко говоря, посылают в огонь любящее существо, и оно идёт. Не то что безропотно, а с радостью... Не досадуя и не упрекая...
Да. Отец так и говорил.
– Да ведь это – сила власти! – горячо повторил Терентий Васильевич. – Холодная сила, которой не дано самой любить! Любовь и такая сила – вещи разные. Сила эта не способна сопереживать, сочувствовать, сострадать... – старик умолк.
Он смотрел в напряжённо-сосредоточенное лицо Ивана. Оно даже осунулось. Казалось, до старика доносилось, как маленькие жернова в голове у мальчика с трудом, со скрипом перемалывают услышанное.
– Хоть что-нибудь понял? – спросил он.
– Я не всё понял. Может быть, очень мало. Мне надо ещё подумать.
– Верно, – старик даже крякнул, довольный ответом. – С ходу это не усвоишь. А чтобы тебе легче было, я напомню: тебе тогда не хватило силы желания. Ты пойми, я ведь о чём? Тут не детский каприз: хочу собаку... Понимаешь?
– Кажется, понимаю.
– Я о той силе желания, которая питает мужество. Готовность идти на жертвы. Готовность забыть о себе, если потребуют обстоятельства. Ну, да ты вот что... заходи ко мне поближе к вечеру. Я тебе кое-что расскажу, – сторож похлопал себя по карманам. Иван догадался.
– Да вот ваша трубка. Вы её давно положили на стол.
– Угу, – рассеянно кивнул Терентий Васильевич, барабаня пальцами по крышке табакерки.
Рассказ Терентия Васильевича
И хоть был Иван занят хлопотами дежурства по столовой, хоть не выходил из головы разговор со сторожем – тянулся тот день мучительно долго. Нараставшую тревогу не могла заглушить и усталость. А к вечеру Иван был весь как натянутая струна.
Наконец, улучив минуту, увидев, что в окне сторожа зажёгся свет, он пошёл.
Ещё издали заметил, что собаки на крыльце нет. «Встретиться с Дижоном на глазах Терентия Васильевича?..» – подумал, и было замешкался у дверей.
– Entrez! – раздался глухой голос сторожа. Он произнёс это слово в значении «Войди», а не «войдите». Словно знал, что за дверьми мог быть только Иван.
В дальнем, притемнённом углу комнаты он увидел лежащего Дижона. Тот и головы не поднял. В душе Иван был благодарен собаке. Только теперь, разом свалилось с него напряжение долгого дня.
Сторож сидел за столом у окна.
– А-а. Иван, – сказал он и кивнул на стул напротив себя. – Предупредил где ты?
– Да, сказал.
Перед сторожем лежали две разобранные курительные трубки. Он взял с подоконника третью. Разобрал её. Стал ёршиком на тонком металлическом стержне чистить мундштук, то и дело поднимая голову посматривая на свет лампы, обёрнутой пожелтевшим номером «Юманите» на манер абажура.
– На-ка, вот это колечко почисть, – он протянул Ивану трубочное медное кольцо и кусок замши. Склонил голову набок, присматриваясь, как Иван принялся за дело. – Так вот, – сказал, – было это очень давно. Был я меньше тебя. Словом, рассказ долгий. Если покажется скучным, останови, ладно? Я не обижусь.
Иван кивнул.
– Так уж поучилось, – начал Терентий Васильевич, – что приехали мы из Ярославля в посёлок Рудный под Свердловском. Отец мой, паровозный машинист, устроился опять на железную дорогу, а мать – поваром в станционную столовую. Я пошёл в школу. Вскоре освоился на новом месте, появились друзья. Особенно сошёлся я с парнишкой по имени Сергей Клыков. Были Клыковы из кержаков. Кержаками называли старообрядцев. Дело это тёмное, древнее, связано с религией... Так вот, жили Клыковы в большой, основательной избе. Кроме Серёжи, матери с отцом, младшего брата Мишки, жили ещё два взрослых брата и две сестры. Старшие братья и сёстры уже имели свои семьи. Глава дома, Константин Егорович, был человек сурового нрава. В доме все от мала до велика, называли его тятей. Под его маленькой крепкой рукой сохранялось это родовое гнездо. Жили дружно. Всякая ссора-свара, не успев разгореться, гасла под одним взглядом Константина Егоровича.
Клыковы держали собак, были заядлыми охотниками. Даже сопливый Мишка знал, какое ружьё от какого брата перейдёт ему в наследство, когда он подрастёт и научится отличать дробь от пороха...
В праздники у них бывало шумно и весело. Мужчины, во главе с Константином Егоровичем, сидели за длинными столами. А Мария Тихоновна – хозяйка, дочери и невестки суетились на кухне. С шутками-прибаутками делали пельмени, тут же их варили и выносили к столу в больших деревянных тарелках. Над пельменями стоял густой аппетитный пар. – Терентий Васильевич прищурил глаза, шумно потянул носом воздух. – Вкусная штука, должен тебе сказать. Да... Так вот. В маленькие гранёные стаканы наливалась жёлтая мутная брага... Помню, как впервые попал за этот стол. Налили и мне в стакан. Я испугался, отказался пить. Тут один из братьев моего дружка взял и вылил этот стакан мне за воротник – в наказание. Ох, и обиделся я! Уйти хотел, но меня так и не выпустили из-за стола... Со временем понял, что никто не собирался надо мной посмеяться. Просто были у них свои правила, и уж будь любезен уважать их, коли ты у них за столом. Кстати, брагу они делали сладкой и некрепкой. Да, так вот, – Терентий Васильевич стал набивать табаком собранную трубку, – как-то в один из таких праздников Константин Егорович поманил меня пальцем: «Пошли, Терентий Васильевич», – чужих, будь ты хоть от горшка два вершка, называл он по имени-отчеству.
Вышли во двор, пошли к сараю.
«Хочу тебе, – говорит, – пса подарить. Возьмёшь?..»
Сердце у меня в груди так и подпрыгнуло. Я уж промолчал: не ослышался ли. Бормотнул что-то в ответ. Мол, и спрашивать тут нечего.
В сарае, у открытых дверей, сидела Найда. Она смотрела на хозяина так, будто сейчас рядом с ней не было никого более кровного, родного. Напрасно пять пушистых клубков, поскуливая, тыкались в её ноги. Найда будто их не замечала. «Сидеть!» – сказал Константин Егорович. Он поддел носком сапога... Как сейчас помню: сапоги хромовые, начищены до блеска. Так вот, поддел он носком сапога один пушистый клубок и, не сходя с места, перенёс его в сугроб, за порог сарая. То же самое проделал он и с остальными щенками.
Найда сидит, от волнения лапами перебирает. Смотрит то на хозяина, то на щенков. А они скулят, тыкаются друг в друга. Встанут с трудом на толстые мягкие лапы, сделают шаг, другой – и заваливаются в пушистый снег. И видно, как снег тает под их тёплыми животами.
Один – чёрный. Смешно так задиком вилял. Падал, снова вставал. Он-то первым и дополз до порога. Найда взяла его за шиворот, положила у ног своих. Лизнула и посмотрела на остальных. А они крутят в разные стороны тяжёлыми головами, скулят, но ползут к порогу.
Константин Егорович поддел носком чёрного и снова перенёс его через порог. «Взять», – сказал он собаке. Найда быстро перетащила в сарай своих щенков. Первым она принесла чёрного. «Бери. Это и будет твой», – сказал мне тогда Константин Егорович.
Сторож раскурил трубку, продолжал:
– Нёс я его домой... До сих пор помню, что думал тогда. А думал: у меня за пазухой ещё одна жизнь! И я в ответе за неё. Не знаю уж, перед кем, но было у меня такое чувство. Я даже не думал о том, как нас встретят дома. А дома мне запрещали завести собаку, хотя у многих соседей они были. Надо сказать, что мать с отцом имели серьёзные основания противиться моему желанию. В конце концов, – решил я, – пусть выгоняют нас обоих, но с Шариком я не расстанусь. Я уже ему и кличку дал. Здесь вообще собак называли самыми простыми именами.
Щенка я показал не сразу. Даже с некоторым вызовом. Мол, если погоните нас, так мы хоть сейчас уйдём. Оказалось, напрасно я ерепенился. Дома к нашему появлению отнеслись спокойно. Отец покачал головой, спросил: «Кобелёк? – И добавил: – Ой, смотри, парень. Ой, смотри...»
Теперь, двойка ли у меня, пятёрка ли – домой я летел с песнями.
Шарик мой подрастал. Становился ладным, крепким. Густая чёрная шерсть начинала закручиваться в крупные кольца.
Когда мы оставались одни, я выводил его в сени и дразнил до отчаянной злости. Бросал на пол, схватив за шиворот, валил с лап, толкая его в грудь ногами. С каждым днём он всё проворнее вскакивал. Всё труднее становилось мне увернуться от его прыжков и острых зубов. Уже приходилось натягивать на себя старую отцовскую фуфайку и брезентовые рукавицы – на руки. В глазах Шарика всё чаще вспыхивали огоньки ярости, и все дольше отходил он в те минуты, когда я, выбившись из сил, прекращал борьбу. Ты спросишь: зачем я это делал? Видишь ли, здесь было принято натравливать одну собаку на другую. Дикий обычай. Моим родителям он очень не нравился. Если отцу доводилось увидеть такую драку, он не выдерживал, с криком набрасывался на хозяев. Но те только поднимали его на смех. Грозили спустить на него собак. Словом, это была одна из причин, по которой родители были против собаки в доме.
Понятное дело, стравливали чаще собак, одинаковых по силе. Были-то сплошь дворняжки. Чистопородных, специально для охоты, редко-редко кто держал. Скажем, у начальника станции, у начальника почты – у тех были. Так вот... В драках ценилась не победа, а собачье бесстрашие. Смелой, задиристой собакой гордились, струсившую же нередко пристреливали в горячке стыда и позора. Всё это я знал и потому хотел быть спокоен, когда на моего Шарика набросится другой пёс. Позже я убедился: Шарик постоять за себя может... Вот, пожалуй, и всё на сегодня.
Терентий Васильевич посмотрел в окно: – Тебе пора. Завтра услышишь главное, если не надоело.
Прощаясь, Иван бросил взгляд на Дижона. Тот не сводил глаз с хозяина. Казалось, всё он слышал, всё понимал.
ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ТЕРЕНТИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА
Ночью Иван увидел во сне Шарика. Увидел себя, Терентия Васильевича, каких-то других незнакомых людей. Были они в зимнем лесу, на охоте. У всех за спиной ружья, и только он – без ружья. Впереди бежит Шарик, большой чёрный пёс. И хозяин его вовсе не Терентий Васильевич, а он – Иван. Вдруг он видит: Шарик остановился, шерсть у него на загривке стала дыбом, он зарычал и – с лаем бросился вперёд. Там в кустах, стояла на задних лапах невиданно огромная собака с оскаленной пастью. Кто-то крикнул: «Медведь!» Раздался жалобный визг Шарика. Под грохот выстрелов Иван кинулся к нему, лежащему на снегу. Ноги подогнулись, он осел на колени. Протянул руки. Пальцам стало тепло и мокро. Он приподнял морду собаки и тут увидел, что это мёртвый Дижон...
Проснувшись, Иван почувствовал щекой влажность подушки. Такого с ним ещё не было. Во всяком случае, он не помнил, чтобы когда-нибудь плакал во сне.
И когда, наконец, он пришёл в сторожку, то прямо с порога спросил:
– Шарик погиб, да?
– Нет. – Терентий Васильевич с удивлением посмотрел на Ивана поверх очков: – С чего ты решил?
– А-а, ну хорошо, – Иван улыбнулся, вздохнул с облегчением. – Что же с ним дальше было?
– Дальше?.. Да ты садись, садись. А дальше вот что было, – продолжал старик, как бы очнувшись. – Да. Так вот... Весной, все, кто имел собак, сажали их на цепь. Держать в доме, кроме щенков, было вообще не принято. Была и у моего Шарика конура у крыльца. Наступила пора, когда собак охватывает весеннее беспокойств. Гон наступает – время собачьих свадеб. Как раз в марте – апреле. Тут-то и появлялись в посёлке собачники...
По раскисающим уже улицам ходила лошадь, запряжённая в сани. На санях – длинный деревянный ящик. Собачники хватали любую подвернувшуюся, считая её бродячей. У них был толстый бамбуковый шест со сквозным отверстием внутри. В отверстие пропускался тонкий трос. Петлю набрасывали собаке на шею, и если она сопротивлялась, петлю затягивали до тех пор, пока на клыках не появлялась розовая пена. А там – в ящике, будь она и самая свирепая, её уже было не слышно. В ящике они лишь повизгивали. Будто чуяли, что их ждёт...
Да. Так вот... В один из таких дней, когда дома никого не было, собачники сняли моего Шарика с цепи.
– Прямо с цепи?
– Да. Видно, раззадорил он их своим лаем. Ну и воспользовались тем, что никого поблизости не было. Делали и так...
Словом, прихожу из школы, вижу ошейник с клочьями шерсти на пряжке. Да... Вошёл в дом и, как был, повалился на кровать. Залился слезами.
Пришла мать. Стала успокаивать меня. Заговорила о другом щенке... А зачем мне другой? Мне мой нужен. Мой. Шарик. В конце концов и сама заплакала вместе со мной.
Поздно вечером вернулся отец. Все свои слёзы я к тому времени выплакал. Лицо от них, высохших, саднит. И чувствую, будто из меня всё живое вынули. Будто я весь какой-то деревянный.
Отец о чём-то пошептался с матерью, говорит: «Терентий, вот тебе деньги, ступай к поселковым конюшням. Может, собака ещё там...»
Это мне и в голову не приходило, так я был убит. Думается, тогда моя душа уже пережила смерть Шарика, так и не смирившись с ней.
Мама порывалась пойти со мной. Но отец остановил её строгим окриком: «Нет! Пусть сам. Я его предупреждал».
Как в тумане поднялся, вышел. Шёл по лужам, едва волоча ноги. Страшно было прийти и узнать, что я опоздал.
Да... Добрался до конюшенного забора с пристройкой. Вижу: в окне слабый свет. Вхожу в сенцы, стою у дверей. За дверью – пьяные голоса. Один крикливый, резкий. Что-то громко доказывает. Другой – спокойный рассудительный. Возражает. Если бы не этот голос, я, может, так и простоял бы за дверью до утра.
Стучу. Никто не отвечает. Ясно, как стучал... Наконец толкаю дверь, вхожу боком, прижимаюсь спиной к косяку – уже и ноги не держат.
В полумраке по стенам чуть шевелятся тени. Большие, страшные.
Вижу стол. За ним двое. Между ними, чуть сбоку, керосиновая лампа и бутылка. Один – с впалыми щеками, с чёрной бородкой – ко мне лицом. Другой сидел, грудью навалившись на край стола. Только широкую спину видно.
Тот, с бородкой, привстал, потянулся к лампе цигаркой в зубах. Прикурил, вскинул голову, увидел меня. «Глянь, Степан! Гость пожаловал!» – кричит. «Где?» – табуретка заскрипела под грузным Степаном. «Вона! Как тать прокрался?! Чего надо?!» – «Погоди, Гришка, не ори. Малец всё же. Как звать-то?» А у меня ноги в коленях дрожат. «Терентий», – пищу. «Та-ак. Терентий... А к нам зачем?» – «Я за Шариком. Он у вас...» – «Стало быть, у нас», – тряхнул головой Степан. «Эге, чего?! Да, может, мы его того уже... И шкуру содрали», – рассмеялся другой. Мелким таким смехом. «Да замолчишь ты или нет?!» – хлопнул по столу Степан. Подпрыгнула бутылка. Заметался огонь под стеклом лампы – так грохнул лапищей по столу.
«Я деньги принёс», – говорю и кладу их на стол. «Во, Стёпа! Все бы так – живо бы портки новые справили!» – «Портки, портки... – передразнил Степан. – Слышь, малец, ты деньги-то, где взял? У мамки стянул?» – «Папа дал». – «Папа?.. А папа какой начальник, что ли?» – «Он машинистом, на железной дороге». – «На паровозе, значит». – «Да, на паровозе».
Степан подумал, подумал. Тряхнул головой. «Ты, Гришка, сиди, – говорит, – а мы с Терентием сходим. Глянем». Вставая, он потянул стол. Что-то с грохотом полетело на пол. У меня аж мурашки по спине...
Вышли наконец. Иду за Степаном. У него в руке фонарь. Пятно света прыгает далеко в стороны. Под ногами мокрая глина расползается, избитая лошадиными копытами.
Подошли к забору. Вдоль тянулись длинные высокие ящики из горбыля. Доски приколочены редко. В широкие щели между ними выпирала собачья шерсть.
Мой голос Шарик узнал. Когда мы подошли, собаки в ящике грызлись. Глухо, зло. И эту грызню перекрывал радостный лай Шарика.
Я держал лампу. Степан приподнял крышку. Поймал Шарика за загривок и выдернул из ящика. Только я его и видел – пропал в тёмном дворе. И тут я чуть с ног не свалился. Неожиданно из темноты он бросился мне на грудь.
Через минуту мы были по другую сторону забора. Степан стоял рядом. Его шатало. «А ты молодец, – говорит. – Не бросил друга». Хотел он меня погладить по голове, но поскользнулся, упал. «Во как. Пьяного и земля не держит, – говорит. – А деньги ты это... отнеси папане. У него, небось, тоже – мошна не тугая. Ты на какой улице-то живёшь?» – «На Бунарской». – «Ну, будем знать. Ступай»
Хотел я его домой проводить. Предложил. «Дом?!. Какой дом, будь он неладен», – махнул рукой, сплюнул. Смотрю на него, и стало мне жаль вдруг этих собачников. Не от весёлой жизни они, видно, занимались своим делом.
Пошли мы c Шариком. Идём по нашей улице. Нет-нет да раздастся за чьим-то забором рычание. Шарик остановится. Шерсть на нём дыбом. Слышу его ответный рык – и снова охватывала меня радость. Как там – на конюшне... Когда я вдруг узнал голос Шарика...
Шёл я, не разбирая дороги. И было мне всё равно: сухие мои ноги или мокрые. Чудилось, что всё это со мной во сне. «Но вот же! Вот же он рядом. Живой!..» – бормочу, а сам обнимаю Шарика за шею. Запах собачьей шерсти ударял в лицо. Нет, это было наяву.
Терентий Васильевич откинулся на спинку стула. Впалые его щёки были покрыты пятнами румянца. Он смотрел перед собой взволнованным невидящим взглядом.
– Да... в один и тот же день мне выпало большое горе и великая радость. Вот, брат, какая история была у меня в детстве...
Наступила долгая тишина.
– Конечно, – задумчиво произнёс наконец Терентий Васильевич, – мне повезло. Отец мой... да и те же собачники... Помогли мне тогда понять, что право на собаку надо выстрадать. Как право на любовь.
Со стены до Ивана донёсся мерный звук ходиков. Время шло. Равнодушное к человеческим болям и радостям, оно шло, делая молодых старыми, а детей молодыми.
– Терентий Васильевич, – хрипло, от сухости в горле, сказал Иван, – а Дижон поправится?
– Дижон?.. – переспросил сторож, будто дремал и только очнулся. – Слава пока ничего определённого не говорит.
– Слава людей лечит, а Дижона надо бы показать ветеринару.
– Надо бы... Только доберись с ним вот таким в город. Тут обещал Виктор Анатольевич машину, а Слава советует подождать. Говорит, что ветеринар ничего нового не скажет. А надо бы, пожалуй...
…Когда хватились Судакова, он был уже далеко. Был в городе.
Терентий Васильевич попросил начальника лагеря пока не паниковать, подождать немного.
Вы что, знаете где он? – спросил Виктор Анатольевич.
Нет. Но подождите. Думаю, объявится.
– Легко вам говорить. Отвечать-то мне, – недовольно произнёс начальник. – Впрочем, ладно... – подумав, неохотно согласился он. – Кажется, вы его знаете лучше.
А Судаков тем временем был на станции Удельная. Ещё в поезде ему объяснили, как разыскать там ветлечебницу.
Иван удивился, увидев большую очередь в длинном полутёмном коридоре с кафельным полом и стенами. Вдоль стен на стульях сидели люди. Молчаливые, озабоченные недугами своих животных. Те, больные, кого привели и принесли, тоже молчали в тревожном предчувствии своей участи. Странно, первым бросился в глаза Ивану серый кролик на коленях у женщины. А может, это был заяц. Он дрожал, тыкался носом в живот хозяйке, всё норовил зарыться в складки её платья. А рядом, прижимая к груди клетку, сидел суровый старик с длинными усами. В клетке на жёрдочке, тоскливо и неподвижно, распушившимся комочком, сидел кенарь. Девочка напротив старика держала сумку с большой чёрной кошкой. Один глаз у кошки гноился. Другим она без всякого интереса, даже несколько испуганно, смотрела на птицу в клетке.
Под стульями глухо ворочались, поскуливали собаки.
Озабоченные лица хозяев, молчание больных животных, густой спёртый воздух полутёмного коридора – всё это так не вязалось с весельем летнего солнечного дня совсем рядом, за стеной. Решимость, которую Иван ощущал в себе всю дорогу, приугасла. Он надеялся увидеть скучающего от безделья врача, который обрадуется его приходу, выслушает. Но не тут-то было.
Иван выходил на улицу, долго набирался духу.
Наконец подошёл к самым дверям кабинета.
– Мне только спросить, – сказал он стоявшим у косяка и, не дожидаясь разрешения, толкнул дверь.
В кабинете на операционном столе лежала болонка. Хозяйка придерживала её сверху руками. Собачонка тряслась от ужаса. Повернув голову, маленьким, тоже дрожащим язычком, она ловила руку хозяйки, и всё лизала, лизала её.
Толстый доктор с сонными глазами на круглом лице, держал в руках какую-то блестящую металлическую палочку.
Доктор вопросительно посмотрел на Ивана.
– Мне поговорить...
– Поговорить? – тоже сонным голосом, чуть удивлённо переспросил толстяк. Держа железку в руке на отлёте, он подошёл к Ивану, рассматривая его с ног до головы. Даже за спину заглянул. Мол, что там у тебя, кого принёс?
– У меня тоже собака, – сказал Иван, – только она...
– В порядке очереди, – раздосадовано и сухо бросил толстяк, направляясь обратно к столу.
Да, собаками доктора было не удивить.
– В порядке очереди, слышишь? Выйди из кабинета! – сердито сказал он замешкавшемуся Ивану.
Иван взглянул ещё раз на дрожащую болонку, вышел.
Он занял очередь за парнем, у которого из кармана пиджака высовывала голову змея.
– А у тебя кто? – спросил парень.
– У меня червячок. Захворал. Ни ест, ни пьёт, – хмуро сказал Иван, чтобы тот отвязался.
– А-а, – сочувствующе кивнул парень. – У меня с ужиком та же история.
Через час из дверей кабинета высунулся доктор.
– Товарищи, приму ещё человек десять-двенадцать. Сегодня у меня приём... – и он постучал пальцем по табличке на дверях. – Остальных прошу завтра.
– Да как же так?! Столько отсидеть!.. – заволновались, завозмущались в коридоре.
Люди, недовольно переговариваясь, стали расходиться.
Вышла из кабинета последняя женщина с попугаем. Иван остался один.
Появился доктор. Уже без халата, с лёгкой курткой в руке. Удивительно быстрыми шагами прошёл мимо. Иван – за ним.
– Мне поговорить с вами надо, – сказал он, семеня рядом, стараясь не отстать.
– Говори, – доктор остановился прикурить сигарету.
Иван говорил и не был уверен, что его слушают.
Доктор вдруг резко остановился. Медленно вынимая изо рта сигарету, уставился в лицо Ивана.
Как тебя зовут?
Иван Судаков.
– Звучит. Послушай, Ванёк, у тебя на чердаке все дома? – он постучал согнутым пальцем по своему широкому лбу. – Я устал. Я на сегодня своё отработал. И ты думаешь, что я сейчас поеду к чёрту на рога?
«Ванёк... Я тебе покажу Ванька...» – закипело в груди Ивана.
– Поедете, – очень тихо и спокойно сказал Судаков. Серые прищуренные глаза его впились в лицо доктора.
– Чего-о?! Ну, фармазон! – тот оторопело развёл руками, не находя слов.
– Доктор, доктор! – Иван не присел, а упал на одно колено. – У вас шнурок развязался! Я сейчас... – суетливо тараторил Судаков. С неожиданным для себя проворством он сделал два красивых бантика. Вдруг вспомнил маленького бойкого чистильщика сапог из иностранного фильма, прошёлся рукавом по носку ботинка, смахивая пыль. Доктор, как ужаленный, отдёрнул ногу, но было поздно. Он бросил взгляд на сверкнувший носок ботинка, вконец стушевался. Но в следующую минуту, швырнув на ходу сигарету в урну, он уже бежал, направляясь к трамвайной остановке. Иван догнал его, вцепился в руку с курткой, повис на ней и вдруг заорал на всю улицу несусветную чушь:
– Не поеду домой! Не поеду!..
Прохожие останавливались, глядя на них, качали головами.
– Ну и папаша, – сказал кто-то. – Сын даже домой не хочет ехать...
Взбешённый, растерянный, красный от негодования доктор, был готов избить наглеца, но он совершенно не знал, к чему это приведёт, чем кончится. Мальчишка, поначалу такой спокойный, теперь внушал ему страх. Могучие кулачищи доктора только безвольно дрожали в воздухе.
...Через полчаса они сидели в электричке.
– Скажи спасибо, что жена вчера уехала в отпуск к матери. Так бы я тебе и поехал... – буркнул доктор, доставая из заднего кармана брюк мятую газету «Футбол – Хоккей».
В лагерь они добрались к ужину.
Кто-то увидел Судакова рядом с сердитым толстяком, когда они шли по главной дорожке от ворот.
По лагерю понеслось: «Судакова ведут! Судакова поймали!» До другого конца лагеря эта весть докатилась уже в ином виде: «Хотел убежать на БАМ, а его поймали...»
Тяжело отдуваясь, ветеринар поднялся на крыльцо домика сторожа. Потянул дверь, но она была закрыта.
– Где твоя собака? – он недовольно пнул ногой дверь.
– Минуту, минуту! – послышался голос спешащего, чуть припадающего на левую ногу Терентия Васильевича.
Он поднялся на крыльцо. Хлопнул сухой костлявой рукой Ивана по затылку. Иван даже опешил: это был знак то ли недовольства, то ли – одобрения.
Вошли.
Не отводя глаз от Дижона в углу, доктор потребовал:
– Света! Больше света!
Он засучил рукава, грозно крякнул и без страха шагнул к Дижону.
Прибежал Слава. Он присел на корточки рядом с ветеринаром. Они вертели голову беспомощно-послушного Дижона. Надавливали пальцами то там, то здесь. Тихо переговаривались, пересыпая свою речь словами «отолитовый аппарат утрикулоса», «отолитовый саккулоса».
Оглянувшись, Иван увидел Виктора Анатольевича. Тот погрозил ему пальцем, прошептал:
– Ну, Судаков... Ну, Судаков...
Слава достал из халата несколько мятых бланков рецептов. Подал ветеринару, тот стал заполнять их.
– Судаков, – тихо позвал Виктор Анатольевич, – мигом за Василием Петровичем.
Иван сбегал за шофёром.
– Вася, – сказал ему начальник лагеря, – сейчас врач освободится... Видишь, Дижона приехал посмотреть. Так ты потом отвези его на станцию.
– Да ну, Виктор Анатольевич, – заупрямился тот. – Я на рыбалку намылился. На вечернюю зорьку...
Человек из города. В такую даль не поленился приехать.
Не-е, – покачал головой Лукин.
– А ещё одна удочка найдётся? – неожиданно спросил ветеринар.
Отчего ж ей не найтись, – сказал Лукин.
А к последней электричке потом подбросите?
Отчего ж не подбросить.
Да вы заночуйте у нас.
Отдохнёте, выспитесь, а утром...
– Нет, – перебил ветеринар. – Спасибо, но это исключено. Где-то под утро мне должны звонить по междугородной, – и он с некоторой опаской посмотрел в сторону Ивана. Мол, ничего, если я всё-таки уеду сегодня? На лице мальчика он не заметил и следа той недавней злой решительности.
И когда уже поздно вечером ветеринар с трудом, кряхтя, взобрался в кабину, Иван сказал ему, прощаясь, встав на крыло машины:
– Вы уж извините меня.
– А знаешь, Иван, – ответил тот, шумно устраивая своё грузное тело, глядя в стекло перед собой, – казалось, он не расслышал слов мальчика, – вовремя ты меня затащил.
– Да? Но вы так и не сказали, поправится ли Дижон.
– Ну, теперь я надеюсь, – он посмотрел в лицо Ивана. – А интересный человек – этот ваш старик.
Терентий Васильевич?
Да. Ты хоть знаешь, откуда эта кличка – Дижон?
А чего тут? Город во Франции.
– Город во Франции... Тулон – тоже город во Франции. А почему именно Дижон?
Странно, Иван не знал. Как-то не задумывался, не спрашивал.
– Не знаю.
– Эх, ты-ы... Живёшь рядом с самой Историей – и не знаешь... Город Дижон освобождали от немцев не регулярные части, а «макизари» – партизаны. В сорок четвёртом. Когда до полной победы было ещё далеко. Среди партизан был отряд бывших русских военнопленных. В нем был и хозяин Дижона... Видно, не плохо воевал, если был награждён Военным крестом с серебряной звездой. Видел у него этот орден?
Не-ет, – ошеломлённо протянул Иван.
Эх, ты-ы… А такой бравый парень...
Появился Василий Петрович.
– Ну что, двинулись? – хлопнул дверцей.
До конца смены оставалось чуть больше недели. Неожиданно приехал отец. Ивану сказали об этом, он пошёл к воротам встретить его.
За забором, подмяв колёсами короткую траву, стояла знакомая серая «Волга». Её крышу и капот ровным слоем пудры покрывала пыль. Отца не было. Иван подёргал ручки дверей, пошёл обратно.
Увидел он его ещё издали. Отец шёл по дорожке ему навстречу от домика начальника лагеря. На нём была тонкая светло-жёлтая, напоминавшая цветом солнечный луч, рубашка. Пуговицы чуть ли не до пояса были расстёгнуты. Рукава закатаны. Ткань рубашки красиво оттеняла крепкие, чуть загорелые руки. И лицо. Совсем смуглое, Мелкие капли пота на лбу у корешков волос казались коричневыми. А глаза отливали речной синевой в ветреный день.
– Здравствуй, Иван, – улыбнулся отец, протягивая руку. Иван невольно засмотрелся на его ровные белосахарные зубы. Будто увидел впервые.
– Здравствуй. Ты что приехал? – И то, как было это сказано, вдруг напомнило Сергею Владимировичу весну, бассейн... Как он ждал тогда, что Иван бросится к нему. Но так и не дождался.
Улыбка на лице отца угасла.
За тобой, – сказал он.
– За мной?.. – Иван даже пожал плечами, потому что не было ещё такого случая.
Мама очень хочет тебя видеть, соскучилась.
Мама?.. А что с ней?
Отец положил руку на плечо Ивана.
– Растёшь... – сказал не сразу. – Будем надеяться, у мамы ничего страшного. Жаловалась на печень. Уговорил её лечь на обследование в больницу.
– Так она в больнице?
– Да. Да ты не расстраивайся. Говорю тебе: ничего серьёзного.
Иван потупился. В последнем письме мать ни слова не обмолвилась о своём самочувствии.
– Ну, я пойду к машине. А ты давай – собери манатки, попрощайся с ребятами. У Виктора Анатольевича я уже был. Просил с шифером помочь для какого-то навеса. Кстати, жаловался на тебя.
– Жаловался? За что?
Пустяки, – усмехнулся отец. – Говорит, нарушал распорядок.
И всё?
– А ты разве способен на большее? – сейчас это было сказано добродушно, без обычного скрытого вызова. Отец даже рассмеялся. Хлопнул ладонью его по спине. – Дуй, давай. Я жду.
Иван появился с чемоданом в руке.
Вытертая машина блестела лаком. Отец полу откинувшись, боком сидел на переднем сиденье. Дверь была распахнута. Виднелись вытянутые ноги.
Иван поставил у багажник чемодан, пошёл за ключами. Не отрываясь от бумаг с печатями, с крупными стремительными подписями, отец кивнул на замок зажигания.
Через минуту, хлопнув дверцей багажник, Иван крикнул:
– Всё! Можно ехать!
Отец сунул бумаги в боковой карман дверцы.
Иван, я думаю, не плохо бы нам освежиться перед дорогой.
Искупаться?
Да.
Можно. Пошли.
Обогнув угол забора, они вышли на тропу к Лагуне.
Про себя Иван невольно отметил то место, где его обогнал Дижон. С тех пор он не бывал здесь. Он приостановился. Внимательно посмотрел под ноги.
– Ты что? Потерял что-нибудь? – спросил отец.
– Да так.
Ему показалось, что он наконец увидел тот самый камешек. Нагнулся, подобрал, сунул его в карман.
– Ну, прямо как трёхлетнее дитя, – усмехнулся отец.
Иван не ответил.
Они пришли. Не дожидаясь пока разденется отец, Иван встал на тот самый валун, с которого нырнул тогда.
Он плыл, не оборачиваясь. Миновал гряду выступающих камней. Сейчас ему показалось, что он мог бы легко доплыть до того берега. И вовсе не затем, чтобы удивить отца. Это даже не пришло ему в голову. Просто хотелось плыть и плыть. «Только вот времени понадобится много, – подумал он. – Да и замёрзнешь скорее...»
Отец шумно догонял. Вот кипение воды под его руками оборвалось. Слышно уже учащённое дыхание.
– Иван, как ты думаешь насчёт спортивного лагеря на будущий год? – сказал он.
– Там видно будет, – не сразу ответил Иван.
– Да тебе что? Всё равно?
– Нет. Просто, если буду показывать хорошее время, Георгий Георгиевич и сам даст рекомендацию в такой лагерь.
– Георгий Георгиевич... – отец недовольно фыркнул. – Пошли обратно. Пора ехать.
Отца уже было не слышно, а Иван всё плыл и плыл, не оглядываясь. Иногда он ложился на спину. Отдыхал, раскинув руки. Глядя в чистое небо, в котором стояло облако, похожее на большую сторожевую собаку. А маленькие белые комочки по сторонам походили на стадо овец, за которым зорко следила собака с узкой мордой.
Стадо овец медленно передвигалось, уходило. Следом за ним – собака.
Он поплыл обратно.
Когда они подошли к машине, с травы у забора поднялся Толя Комаров. Иван уже и забыл, что есть такой на свете. Уж очень странные отношения связывали их. Собственно, какие тут отношения. Иван не заметил, когда и как этот щуплый, ростом ниже его, с длинным остреньким подбородком на бледном лице Комаров буквально прилип к нему. И всегда-то он был рад в чём-то помочь, чем-то услужить Ивану. Смотрел на него с немым обожанием. Особенно после того, как Иван самовольно уехал в город, когда Комаров узнал, зачем он это сделал. Тогда он оставил ему от завтрака ватрушку с творогом, а от обеда котлеты с макаронами. Где-то всё это прятал и принёс Судакову, когда тот пришёл в палату. Поведение Комарова поначалу раздражало Ивана. «Лебезит», – думал он. Но потом уже не мог смотреть на Комарова без снисходительной улыбки. И хоть подмывало его посмеяться над привязанностью, в общем-то незнакомого мальчика, он так ни разу и не сделал этого.
Увидев Комарова, Иван смутился. Ему вдруг стало неловко оттого, что он забыл о нём, не попрощался с ним.
– А я уж думал, не увижу тебя. Ребята сказали, уехал...– взволнованно говорил Комаров. И было видно, как искренне он рад тому, что не опоздал. – Ты, может, на будущий год сюда приедешь? – горячо, с надеждой спросил он. – Уж я бы постарался, тоже бы приехал...
– Не знаю, приеду ли. Может быть. – Иван повернулся к отцу: – Дай ручку, бумагу.
Отец полез в кабину.
Иван положил бумагу на капот, написал свой адрес.
– Вот, – протянул Комарову, – звони, заезжай.
– Ну, спасибо, Иван, спасибо, – совсем смешался Комаров. – Ты не думай, я надоедать не буду.
– А я и не думаю, – улыбнулся Иван. – Ведь мы с тобой так по-настоящему и не познакомились.
Машина тронулась. Иван, обернувшись, смотрел в заднее стекло. Комаров махал и махал ему. Вот он скрылся за поворотом. Только тут вдруг Иван подумал о Комарове хорошо: про машину даже не спросил, не ахал завистливо над ней. Ему стало стыдно: «Звони, заезжай...» Сказал, а сказал-то как, не от сердца. Ему страшно захотелось, чтобы Комаров позвонил. Обязательно...
Кончилась просёлочная дорога. Они выехали на бетонку.
– Иван, – отец резко свернул к обочине, – совсем забыл, вот досада. Мама просила зайти к Терентию Васильевичу...
– Нич-чего, процедил Иван, – поехали.
– Как он там? Стареет на заслуженном покое? – повеселевшим голосом спросил отец, нажимая на стартёр.
– Нормально.
– Нормально так нормально.
Отец гнал машину. Стрелка спидометра ползла за отметку «120». Тонко звенел ветер в приоткрытом угольном стекле. Другие машины они обходили, не сбавляя газа. Было ощущение – на лету.
Быстрая езда бодрила, приятно возбуждала Сергея Владимировича.
– Как отдыхалось, Иван? – в избытке этого возбуждения спросил он.
– Нормально.
– Нормально, нормально... Что, у тебя других слов нет? – Сергей Владимирович поймал себя на том, что сорвался. Сорвался на этот глупый раздражительный тон. А ведь, кажется, никогда не срывался.
– У меня будет собака, – сказал Иван, не поворачивая головы.
Собака? Интересно. А может, попугай?
Нет, собака.
Ты в этом уверен?
Да.
– Наверно, породы Колли. Как у Терентия Васильевича, – усмехнулся отец, уже взявший себя в руки.
– Не знаю. Может, простая дворняжка.
Отец присвистнул.
Больше они не говорили до самого дома.
На следующий день отец обещал ему вернуться пораньше, чтобы потом вместе ехать к маме в больницу.
Когда Иван встал, отца уже не было.
Он вышел на кухню. Увидел на столе маслёнку без крышки, недопитую бутылку кефира, паюсную икру прямо в открытой металлической банке. На газовой плите – ещё тёплая сковорода с яичными потёками на чёрном ободе. От кофейника в кухне стоял приятный аромат.
Он умылся, стол готовить себе завтрак. Потом ел, тупо разглядывая чёрные шары отцовских гантелей, оставленных на подоконнике. Лениво жевал, временами задумывался, вздыхал как-то по-взрослому, усмехался, качал головой, вспоминая вчерашнее.
Приехали они к вечеру. Поднялись на свой третий этаж. И пока отец доставал ключи, щёлкал ими в дверях, было слышно, как в квартире надрываются телефоны: в прихожей и у отца в кабинете.
Иван вошёл первым, снял трубку.
– Серёженька? – услышал он незнакомый нежный ветерок женского голоса.
– Угу, – ответил Иван.
– Серёженька, милый. Не могу... Хочу тебя видеть. Очень. Если не увижу тебя сегодня, умру. Ты слышишь меня?
Угу-у, – издевательски протянул Иван.
– С кем я говорю? – голос в трубке резко изменился. Он уже не был таким мягким, обволакивающим.
Иван положил трубку на полировку стола, сероватого от пыли, рядом с пачкой французских журналов. Отец в это время, выглядывая из ванны, вопросительно смотрел на него. Иван показал на трубку.
– Да, – подошёл Сергей Владимирович.
Иван стоял рядом. Смотрел в лицо отцу. Смотрел бесцеремонно.
– Да, да, да... Но я же вам говорил. И вообще, откуда у вас мой домашний телефон? Это невозможно. Да, приехал, – сказал и надолго замолчал. – Когда у тебя будет сын, ты поймёшь. Да, конечно. Устал, – вздохнул он наконец.
Иван почувствовал, что краснеет. Он пошёл в свою комнату. Сел на диван.
Вошёл отец.
– Когда ты снял трубку, я у тебя над душой не стоял, – сказал он, глядя на Ивана холодно прищуренными глазами. – Звонок был не тебе. Согласись, это – хамство с твоей стороны.
– У неё такой голосок, – Иван сказал это без всякой издёвки.
– Послушай, Иван, я тебя не узнаю. Ты таким тоном разговариваешь со мной? Что с тобой случилось за это время?
– Ничего со мной не случилось. Просто время идёт. Я вот не слышал от тебя слово «устал». А сегодня услышал.
Сергей Владимирович бросил короткий взгляд на Ивана, потупился. На скулах заходили желваки. Впервые он не нашёлся что сказать. Не нашёл ни того единственного, ироничного, бьющего наповал слова, ни того суперменского тона, которые делали его в глазах сына всемогущим и всесильным...
Иван сидел за кухонным столом, лениво жевал, вспоминая этот вчерашний разговор.
Он поел, убрал со стола, вымыл посуду.
Вошёл к отцу в кабинет. Взял листок плотной глянцевитой бумаги из вертикальной коробочки. Написал несколько слов. Отнёс записку в прихожую, положил рядом с телефоном.
«Ну что ж, поехали, поехали Судаков Иван Сергеевич», – сказал себе.
Как выяснилось, до больницы было не так далеко. Всего одним автобусом. Ещё вчера он позвонил в справочное, узнал номер корпуса, в котором лежала мать. Назвали ему и дни приёма посетителей. Сегодняшний день не был приёмным, но это его не смутило. Он поехал.
И когда подходил к распахнутым настежь воротам, то уже не сомневался, что мать он увидит.
В ворота то и дело входили и выходили. Вместе с группой студентов, весло шумевших, торопливо жующих на ходу пирожки, вошёл и он.
Миновав памятник Мечникову, он пошёл по левой стороне аллеи. От высоких старых лип и тополей здесь ещё стояла утренняя прохлада. Листья деревьев были влажны от росы. Густая их тень лежала на торцевых стенах корпусов. Здания были дореволюционной постройки. Местами тёмная от сажи штукатурка на стенах отваливалась, обнажив кирпичи непривычно алого цвета. Некоторые здания были перекрыты новыми цинковыми крышами. Солнечные блики от этих крыш слепили глаза.
Иван нашёл нужный корпус.
У самых дверей стояла грузовая машина с опущенным боковым бортом. Никого рядом не было. Иван решил прошмыгнуть в открытую дверь, вскочил в неё и чуть не врезался в мужчину, который перекатывал перед собой тяжёлый синий кислородный баллон.
– Паскуда, не видишь, что ли?! – заорал тот, всё же успев придержать баллон.
Крик этот Иван едва расслышал. Он тонул в металлическом грохоте. По лестничному маршу, выше, другие рабочие так же, как первый перекатывали, спуская их вниз, такие же баллоны.
Иван пулей вылетел обратно. Вмиг запыхавшийся и вспотевший, заскочил за угол.
Здесь было поразительно тихо. В каких-то пяти шагах от него, расставив ноги в короткой густой траве, стояла ворона. Она сердито посмотрела на Ивана, чувствуя себя здесь хозяйкой. Её сложенные крылья, топорщившиеся горбиками в плечах, походили на «Руки в боки».
– А ну, пошла! Кыш! – от внезапно нахлынувшей злости Иван топнул ногой. Ворона сразу двумя ногами отпрыгнула чуть в сторону, продолжая смотреть на Ивана всё с тем же неудовольствием. Видно, привыкнув иметь дело с ослабленными болезнью, она его не боялась.
За углом прогремело, прогрохотало – погрузили баллоны. Потом в тишине заработала машина. Иван высунулся из-за угла, машина отъезжала.
Он опять шмыгнул в дверь. Она так и оставалась открытой. На лестнице было тихо. Иван припустил через одну-две ступеньки на третий этаж.
Вот и просторная лестничная площадка. Широкая стеклянна дверь с белыми занавесками.
Иван огляделся. Увидел какой-то пыльный высокий шкаф слева.
Он, было, взялся за дверную ручку, но тут её потянули с другой стороны. Дверь открылась, перед Иваном стоял тощий длинный мужчина в полосатом больничном халате.
– Ты куда?! – мужчина резко присел, Иван даже вздрогнул от неожиданности.
– К маме.
– К маме... – передразнил тот. – Сейчас обход, – и бедром стал оттирать Ивана от дверей на лестнице. Подталкивая его так, загнал за шкаф в угол. – Садись, – кивнул на два стоящих у стены стула.
Иван сел. Мужчина сел рядом. Воровато вытащил из рукава папироску. Закурил, блаженно жмуря глаза, то и дело спохватываясь, разгоняя рукой дым.
– В какой палате мамаша? Как фамилия? – спросил, докурив, пряча окурок в коробок.
Иван сказал.
– Замри здесь и не выставляйся, а то погонят почём зря, – сказал шёпотом и исчез.
Иван сидел долго. Ему уже казалось, что над ним посмеялись. Что мужчина забыл или перепутал номер палаты, фамилию. Он устал прислушиваться к шагам на площадке, на лестнице. Устал от волнения, которое накатывало на него каждый раз, когда со слабым скрипом открывалась дверь. Вдруг кольнуло: он сидит здесь, а мама, может быть, сейчас на операционном столе... Внутри у него всё похолодело. Он вскочил, но шага не мог сделать. И когда медленно опустился на стул, почувствовал такую усталость, словно это он один перетаскал все те баллоны по лестнице в машину.
Вспомнились ему слова Терентия Васильевича, когда они прощались: «Болезнь мамы – тоже, брат, тяжкий крест для любящей души».
Он уже не слышал шагов, скрипа дверей. В голове было пусто. От этой пустоты звенело в ушах, хотелось пить.
Что-то серое заслонило свет перед глазами Ивана.
Тёплые руки обняли его.
– Мама... – только и выдохнул он глубоко.
– Иван, милый. Сынок...
От неё не пахло духами. Не щекотал шею холодок от серёжки. От неё пахло лекарствами. А у них один запах – запах несчастья. Иван вдыхал его и чувствовал, как сладко и больно щемит сердце. По щеке его, смешиваясь с его слезами, текли горячие мамины.
Наконец мама откинула голову. Всмотрелась в его лицо. Она достала платочек. Вытерла ему глаза, потом свои, улыбнулась.
Они молчали. В такие минуты слова забываются, не приходят на память, потому что не нужны.
– Чем больше смотрю на тебя, тем меньше узнаю, – сказала она. – Как ты изменился.
– Да нет, мам. Подрос, может, немного.
– Нет, ты изменился. Я чувствую это сердцем... А ты умница. Два письма мне написал, не поленился. Меня очень тронуло про лягушонка в траве. Совсем тебя не узнать...
Иван смущённо потупился.
– Мам, а ты как? Скоро тебя выпишут?
– Да, скоро. Обещают дней через пять. Ты не волнуйся. Как врачи говорят, у меня «частный рецидив». Иван, – спохватилась вдруг она, – ты один? А папа где?
– Он на работе. Он позже приедет.
– И ты один, в не приёмный день... Пробрался. Как я рада!
– Вопреки всему и, в конце концов, – продолжил он по-французски.
Мама что-то сказала.
Повтори, не понял.
– Это латынь. Изречение: «Так идут к звёздам!» высокопарно, да? – мама рассмеялась тихим счастливым смехом. Сильно сжала его руку своими горячими. – Как ты отдохнул?
Хорошо, мама.
Как Терентий Васильевич со своим другом?
Живы, здоровы. Привет тебе от них большой.
– Спасибо. Он, помню, жаловался на глаза. Сдают. Очки ему надо другие для чтения.
Очки?
Да. Он не говорил?
Нет.
– Надо будет помочь. Я ему напишу. Да, я просила папу отвезти ему журналы. Он не забыл?
– Нет, не забыл, – не сразу ответил Иван, вспомнив стопку журналов в прихожей на телефонном столике.
– Какой он молодец. И как я благодарна ему, что послушал меня, съездил за тобой. Как вы там дома, без меня?..
В глазах у мамы опять появились слёзы. Она смущённо прижалась щекой к шее Ивана.
– Мам, – тихо сказал он, – ты называй меня Ванюшей... Если хочешь...
– Ну, вот видишь, видишь, – всхлипывая, сдавленно дыша, шептала мама, – я же говорила, Ванюша, что ты очень, очень изменился...
Смущённый Иван вдруг обрадовался пришедшей в голову мысли.
– Мам, а ты знала, что у Терентия Васильевича есть французский орден?
Да, знала. А что?
Так.
Я же тебе говорила.
Не помню. Но я теперь знаю. Он мне многое рассказал.
Вы подружились?
Да.
–Как я рада. Ведь это такой человек... задумчиво произнесла мама.
– Да, мама. Я теперь понял.
– Вот видишь. Я же говорила, что ты очень изменился...
Сергей Владимирович любил приехать на работу пораньше. Свежим глазом просмотреть дела, приготовленные с вечера. Ещё раз уточнить то, что необходимо было сделать в течение дня.
Так было и сегодня. Он вошёл в свой просторный, хорошо убранный кабинет. Бросил взгляд в дальний угол. Матовым куском льда блеснул экран телевизора. На крышке его, как всегда, стояла большая пепельница из резного стекла. Грани насечки отражали солнечный свет из окна ярко и радужно. В кабинете Сергея Владимировича курить было не принято. И пепельница всегда оставалась новенькой, словно только что с магазинной витрины.
Шторы на широком и высоком окне были раздвинуты. Солнечный свет ударял в глаза, отражаясь от паркета там, где его не закрывал ковёр.
Сергей Владимирович прошёл к столу, сел в кресло. Минуту сидел неподвижно, прислушиваясь к себе. Это была минута привычного, короткого волевого усилия, похожего на команду самому себе. После чего, как всегда, приходило ощущение нарастающего прилива энергии, нетерпеливого желания действовать.
Он потянул к себе лежавшую на самом углу стола синюю папку. Раскрыл. Пробежал глазами «шапку» первой бумаги, набранную крупным типографским шрифтом. Пробежал раз, другой и вдруг откинулся в кресле.
«А ведь он мне вчера ни разу не сказал «папа». И только ли вчера?..» – медленно, вслух произнёс он, невольно ощущая во рту неприятную сухость. Он и не подозревал, что эта «мелочь» его так кольнёт. Снова было, склонился над столом, но внезапное, столь неуместное открытие не подчинилось волевому усилию. И это было тем более досадно, что ещё вчера вечером он был уверен: это – просто дурное расположение духа. К утру рассеется. Потоком важной и срочной работы смоет с души шелуху житейского. Останется одно, главное: дело. Оно – дело – заслоняло всё прочее буквально две минуты назад. И вот...
Читать он не мог.
Сидел, откинувшись в кресле, вытянув руки, барабаня пальцами по тёмно-зеркальной поверхности стола. «Да, да... Ведь ни разу...»
Вошла секретарша Елена Максимовна. Оказывается, она стучала, а он не слышал.
– Доброе утро, – Елена Максимовна смотрела на Сергея Владимировича со всегдашним обожанием, готовая услышать от него приветливую шутку. Шутки никогда не повторялись. Елена Максимовна втайне уже радовалась новой, которую сейчас услышит.
Чуть замешкавшись между дверью и столом, она подошла, протянула телеграмму.
– Срочная.
Сергей Владимирович нерешительно взял листок. Повертел его в руках, мол, откуда? зачем? Пожал плечами, вернул, сказав:
– Передайте Литовченко.
С лица Елены Максимовны исчезла улыбка. Подрисованные брови приподнялись крутыми подковами.
– Что с вами? – мягко, участливо спросила она, только сейчас заметив под глазами Сергея Владимировича черноту, похожую на мелкую угольную пыль.
– Ровным счётом нич-чего, – наконец-то Сергей Владимирович собрался с силами, улыбнулся, решительно поднялся из-за стола. – Солнце чёртово!.. Шпарит и шпарит который день. Вам хорошо, Елена Максимовна, вашу голову не только украшает, но и защищает ваша чудесная причёска. Давайте поменяемся причёсками... на сегодня.
Он подошёл к окну. С силой рванул, смыкая, половины легких и светлых занавесей. Хотел было задвинуть и вторые, портьерные, но передумал. Стоял, держась за край портьеры, спиной к секретарше.
– Сергей Владимирович, хотите кофе? Я мигом. Или боржоми. Холодный, – сказала она, подумав про себя: «Нет, сегодня он не в ударе. Не заболел ли?»
– Спасибо Елена Максимовна. Ничего не надо. Устройте мне только, пожалуйста, часик тишины.
– Я поняла, Сергей Владимирович, – сказала она, на цыпочках выходя из кабинета.
Но где-то через четверть часа зазвонил один телефон. За ним другой, третий. Несмотря на старания Елены Максимовны, к нему в кабинет через телефонные трубки вламывались нетерпеливые, сдержанные, умоляющие голоса. Иногда ему казалось, что это он сам, полный неукротимого напора, настигает кого-то далеко-далеко отсюда и властно требует внимания. О, он умел и это! В такие мгновения он чувствовал себя удачливым охотником. И напрасно добыча пыталась уйти, ускользнуть. У него была крепкая хватка. И каким острым, окрыляющим было чувство превосходства идущего по следу. Сознание, что борьба будет выиграна, что добыча обречена...
В полдень он шёл к двери своего кабинета. Кто бы видел, как он шёл! Шёл крадучись по ковру, спеша убежать от настырного звона аппаратов.
Он приехал домой.
Закрывая за собой дверь, Сергей Владимирович увидел на телефонном столике записку. «Уехал в больницу», – прочёл он, и долго стоял в прихожей, задумавшись, рассеянно глядя в плотный листок бумаги.
Он совсем забыл, что собирался принять душ. Ехал и всю дорогу повторял: « Первым делом душ. Горячий – холодный, горячий – холодный».
Он вошёл к себе. Сел на диван. Сидел, стараясь сосредоточиться, но всё более раздражаясь оттого, что не удавалось. В голове плыли какие-то ватные клочки мыслей: «Чёртова жара... уехал один... и ведь ни разу... старость... какая старость?.. О чём я?..»
До него донёсся прерывистый сигнал машины.
Он прошёл в другую комнату, вышел на балкон.
Иван его уже видел, но продолжал, дурачась, давить на кнопку сигнала, сунувшись прями с головой в окно кабины.
Перестань! – крикнул Сергей Владимирович.
Я думал, ты заснул.
Иди домой. Расскажешь...
– Некогда. Там на вешалке моя сумка. Сложи в неё журналы и брось мне.
Какие журналы? – не понял Сергей Владимирович.
Которые я сейчас повезу в Никитино...
– Зайди, поешь. А в Никитино могли бы как-нибудь съездить вместе. – Сергей Владимирович почувствовал, как мокрая от пота рубашка неприятно липнет к телу.
– Как нибудь меня не устраивает...
Эти слова, тон, каким их произнёс Иван, были ударом под ложечку. Потому что между ними так мог говорить только он – Сергей Владимирович. Впервые этот тон коснулся его, дошёл со стороны. И не просто дошёл, а достал.
Я поеду сейчас, – продолжал Иван. – Маму могут выписать в любой день. Она придёт и увидит журналы...
Сергей Владимирович ничего не слышал. Он щурился от яркого солнца. От полуденного зноя в висках ломило. Было тяжело дышать.
– Сумку! Сумку! – донеслось до него.
Сергей Владимирович медленно провёл по лбу тыльной стороной ладони. В дрожащем мареве разогретого воздуха расстояние между ним и Иваном росло у него на глазах, превращаясь в пропасть.
Ивану показалось, что отец качнулся из стороны в сторону. Как тогда, на даче Алексея Тимофеевича. Он как раз вернулся из рейса. Подарил отцу бумеранг, купленный в какой-то лавчонке на окраине Гонконга. Отец вертел в руках подарок, посмеивался: «Мёртвый сувенир, сработанный под каменно-деревянный век». – «Не скажи», – возразил Алексей Тимофеевич. «А мы сейчас увидим», – отец отошёл в сторону, размахнулся, пустил бумеранг.
Бумеранг набрал высоту, потом на какое-то мгновение застыв в воздухе, полетел обратно. Вращение его всё убыстрялось. «Берегись!» – крикнул Алексей Тимофеевич. Отец невольно качнулся из стороны в сторону. Сделал шаг влево, вправо, назад... Казалось, бумеранг целит в него и попадание неизбежно. Но вот он упал у самых ног отца, глубоко уйдя в землю узкой тёмной лопастью.
Отец стоял к ним спиной, неподвижно. Плечи его резко опали. Но вот он пришёл в себя, присвистнул. «Ого! Такой не прощает, – сказал, выдёргивая бумеранг. – За неверный бросок можно и поплатиться, а, ребята?» – «Вот тебе и мёртвый сувенир, – отозвался Алексей Тимофеевич. – Он, брат, натуральный австралийский. Возвращающийся...»
Тебе нехорошо? – крикнул Иван, увидев, как покачнулся отец.
Нормально, – вяло и не сразу ответил Сергей Владимирович.
Я сейчас поднимусь.
Не надо...
Я... – Иван помедлил, – за сумкой...