Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Так кому достаются плоды победы?..
…А над гробом встали мародёры
И несут почётный
ка-ра-ул!..
А.Галич «Памяти Б.Л.П.»
…Пойми, что с этим, кореш,
Нельзя озорничать,
Пойми, что ты позоришь
Родимую печать…
А.Галич
Презентация книги «Сумерки «Сайгона» была назначена в доме-музее А.Ахматовой. До последнего момента я не был уверен, что смогу быть свидетелем этого события. Всё упиралось в самочувствие. Но я настраивался загодя, и в конце концов убедил свои потроха в том, что поездка в итоге окажется целебной.
Владимир Иванович Эрль (поэт, специалист по ОБЕРИУТам и по литературе андеграунда) предрекал столпотворение, похожее на то, какое бывало образовывалось у входа в «Сайгон». В те далёкие 60-тые – 70-тые… Помнится, тогда, особливо в погожий солнечный денёк, действительно случался на тротуаре Владимирского основательный тромб из человеческих тел. И кого только тут не встретишь!.. Безработных временно и безработных постоянно. Хиппарей-бродяг, дефилирующих по прихоти судьбы мимо Питера. Местных и приезжих гастролёров картёжников. Доводилось встречать и напёрсточников с наивными лицами детсадовцев. Только начинённым таким наивом и можно было столь рисково пускаться в авантюру по безболевому отыманию копеек у граждан…
И в «этой гуще жизни», изредка, то там, то сям можно было встретить обросших щетиной, бледнолицых, более чем скромно одетых творцов новейшего искусства. Но можно было встретить и фигуры казённого покроя. Энергичных, с бритыми лицами. В пиджаках, при галстуках. Эти твёрдо стояли на земле. Не испытывали ни искушений, ни соблазнов. Находились на задании. Зорко всматривались они в лица окружающих. Особливо в хмурые, бледные… В те самые, которые явно были «враждебным элементом». В интересах дела те, что на задании, смотря по обстоятельствам, могли достать из портфеля початую бутылку и налить стопарь этому замордованному «подпольной» жизнью, страждущему представителю андеграунда. Наливальщикам было важно понять, об чём этот, наконец слегка освежившийся, зачнёт трендеть, выражая своё нутряное «фэ!..» Даже если выражение сиё сведётся к бессвязным междометиям. При этом ловцы «заблудших душ» не упускали из вида, скажем, рядом кучкующуюся группку, засобиравшуюся вдруг к кому-то на квартирную выставку. Уж это-то обязательно надо было просечь и держать руку на пульсе. Потому как изначально такое не положено. А не положено по закону: «больше трёх не собираться!..» Нарушители этого закона преследовались по всей стране. Особенно во времена товарища Андропова. Вот был специалист! Дело выявления «неверных» он знал изнутри – сам писал стишата. Не это ли занятие наложило на его облик печать внешней интеллигентности?..
Это в его время увидел я однажды по телевизору, как в кинотеатре, по ходу сеанса, вдруг включают свет и поджарые хлопцы в штатском начинают азартно шастать по рядам в поисках «скрытых врагов», манкирующих трудовой деятельностью. Глаз намётан – таковых находят. «Делают им козью морду» и выводят из зала для дальнейшей разборки…
Тогда мне показалось, что диктор сейчас произнесёт: «Вот так решительно Гитлер наводил порядок в стране…»
Какие времена!.. Уплывшие!..
Всё это и пришло мне в голову, когда Владимир Иванович Эрль посоветовал приехать пораньше.
Я приехал. Однако начавшийся с вешалки кагал был уже в разгаре. Изрядная толпа с верхней одеждой в руках напоминала тот самый людской тромб на Владимирском. Изредка мелькали знакомые лица. Все они были куда моложе тех, кто варился в котле «Сайгона» или рассеянно брёл когда-то по Малой Садовой, направляясь к наиболее натуральному кофе…
В этой вешалочной сутолоке я вдруг услышал:
- Ну что я вам говорил?..
Это был Владимир Иванович. Мы разделись. Решили было подняться на второй этаж обычным манером - по главной лестнице, но она была уже вся забита людьми. Увидев это, я рванулся вспять, на лестницу заднего хода, увлекая за собой Владимира Ивановича.
Мы оказались во втором зале. Тут девушки колдовали над закусью. Кругом было много свободных стульев. Я схватил пару и ринулся в основной зал. Но тут на моём пути возникло знакомое лицо организатора-администратора. Я дружески улыбался этой тётеньке, но она строго приказала поставить стулья на место. Я уверял её, что стулья обязательно будут возвращены на место чуток позднее, но всё было напрасно. « Здесь же они будут пустовать!..» - не унимался я. «Не будут. Когда люди захотят попить легендарное кофе, они потянутся сюда». Она так и сказала: «легендарное». «Легендарное» они смогут попить и стоя. Как когда-то, - говорю. – А в том зале им предстоит услышать то, ради чего они пришли!..»
Нет, не убедил тётеньку.
Мне вдруг подумалось, что она не иначе, как из родственниц тех самых хлопцев, которые когда-то там у «Сайгона», блюли закон «больше трёх не собираться!..»
Всё это время Владимир Иванович смотрел на меня с некоторым осуждением, как на организатора неуместного базара.
Оба, слегка насупленные после не преодоленного барьера, мы вошли в основной зал. Народу было уже полно, но не битком. Во всяком случае все сидячие места заняты. Ну, будто их со вчерашнего вечера заякорили.
В центре у стены стоял круглый столик со стульями и микрофоном. И прямо у столика я увидел банкеточку. Почему-то пустую. Возбуждённый спором с тётенькой, я подумал с долей естественной агрессии: ну уж это – будет наше! И сел на банкеточку. И Владимиру Ивановичу предложил застолбить седалище.
Мы славно разместились.
Шло, время. Народу прибавляло. Становилось тесно и жарко. К счастью, не пришли какие-нибудь мелкие представители властей, коим мы были бы обязаны уступить, подаренную судьбою, банкеточку. А ведь могли и придти, т.к. мероприятие было разрекламировано. Но, видимо, потускнел закон: «больше трёх не собираться…» А может, западло стало им, начальникам от культуры, опускаться до интеллигентских ностальгических мокрот…
К микрофону несколько раз подходила женщина «из служебного персонала» и уговаривала тех, кто помоложе садиться прямо на пол, подстелив газетку. Но тут была не та публика, которая носит при себе газетки.
Были такие, которые уже купили саму книгу. Целый кирпич, под тыщу страниц. Эти норовили со смехом угнездиться на кирпиче, всё же что-то да подстелив под него…
Наконец, когда и сам микрофон мог бы показаться лишним в этом переполненном зале, у его стойки появилась ведущая. Появилась и Юлия Валиева.
Пару минут назад Владимир Иванович представил меня этой даме, когда она пробиралась к микрофону. Я её видел впервые, фамилии не разобрал, и принял за… поэта Ольгу Седакову… с которой буквально вчера встречался Владимир Иванович и о которой я был так от него наслышан. Смущенно заикаясь, я промямлил даме благодарность за чудесные стихи, с которыми был давно знаком…
Хочется думать, что она не расслышала мой лепет. Или же, если расслышала, проявила такт. В любом случае, спасибо ей за эту реакцию.
Она взяла в руки микрофон. Заговорила.
По её словам основной причиной приступить к делу по созданию книги было то, что социальное и культурологическое явление «Сайгона» с годами тускнело. Тускнело и его значение, как «территории (по словам Юлии) творческой и человеческой свободы той поры». Всё чаще факт «Сайгона» стал выдаваться за старческие глюки…
Она говорила о том, как была не проста работа над книгой. Как цель в умозрительном представлении расходилась с суровыми реалиями конкретных усилий.
Сбор самого материала. Сто пятьдесят участников. Семьдесят интервью. Необходимая редактура иных предложенных текстов.
Громоздкая работа. Одни, к кому обращалась Валиева, отказывались давать интервью по каким-то личным соображениям. Другие – не хотели упоминания своей фамилии, третьи позволяли себе грубую бестактность по отношению к ещё живущим и т.д. и т.п. Словом, авторов море, и у каждого - свой норов. У каждого в дальнейшем могли возникнуть свои претензии к составителю…
Я смотрел на эту хрупкую фигурку и поражался той энергии убеждения, которая чувствовалась в её не по-женски твёрдой и спокойной речи. Но, видно, «есть упоение в бою…» В её живых глазах на смуглом лице вспыхивали искры цыганского костра…
Я с уважением думал об этой женщине, не дрогнувшей перед размахом и крутизной дела, потребовавшего изрядного терпения и упорства.
На всю работу ушло около года.
Со слов Валиевой было видно, как не просто удалось изыскать деньги на издание. Надо отметить, что основные средства выделил гуманитарный фонд имени Д.С. Лихачёва. Были и частные пожертвования. Люди эти просили не называть их фамилий. Кое-кто из них находился сейчас в зале.
В спокойном тоне выступающей не было и тени самолюбования, не было тайного приглашения сочувственно «погладить паиньку-девочку по головке». Было видно, что она в этом не нуждалась. Истинная награда за все «страдания и муки» уже материализовалась. Дело было сделано. Была книга. Готовая. Её можно было взять в руки. Её можно было раскрыть…
Я попросил её у поэта Фрумкина – Рыбакова, притулившегося неподалёку. Стал перелистывать. Пробегая по заглавиям частей, уловил, что это – труд. Без дураков. И скидка «на хрупкость женских плеч» тут не катила. И потом…
Где-то за неделю до этого вечера я получил письмо от Константина Кузьминского, создателя знаменитой пятитомной «Антологии новейшей русской поэзии у «Голубой Лагуны» - (1980 – 1986). В письме говорилось и о «муках становления» «Сумерек «Сайгона». И вот что интересно: я никогда не слышал, чтобы Кузьминский, сталкиваясь с составителями подобных трудов, столь уважительно отзывался об их работе, как о работе Юлии Валиевой…
А народу в зале всё прибывало. Дышать становилось всё тяжельше…
Наконец первое слово предоставляется Владимиру Эрлю - одному из авторов.
Он вышел к микрофону. Лицо мрачно - сосредоточенное. Всё в крупных каплях пота. Пот скатывался в светлые дебри патриаршей бороды.
Голосом, срывающимся от волнения, Владимир Иванович скупо вспомнил то время. Время «Сайгона». Ту жизнь. Под идеологическим прессом, гайки которого то и дело подзакручивали технари идеологии. Чтобы, значит, никаких там фантазий и заскоков… Чтобы только как «положено…» А как «положено» было известно только сидящим на самом верху власти. Всем прочим полагалось задирать макитры и нижайше смотреть в высочайшие рты…
Но развалилась машина, разлетелись гайки по углам вместе с осколками пружин. Однако что-то не шибко-то и весело на душе по сему поводу сегодня. Не потому ли Эрль прочёл Мандельштама:
Всё чуждо нам в столице непотребной:
Её сухая чёрствая земля,
И буйный торг на Сухаревке хлебной,
И страшный вид разбойного Кремля…
Прочёл и своё стихотворение «Отношение к современнику», исполненное грустного сарказма.
Однако было похоже, что зал не внял настроению Владимира Ивановича, зал продолжал пребывать в состоянии лёгкой эйфории.
Закончив, Владимир Иванович потянулся за сумкой.
- Куда? – спросил я.
- Не могу. Дышать нечем… - и ушёл.
Микрофон был уже у Петра Брандта. Он заговорил о Ветхом Завете, о поклонении идолам… В голосе его зазвучало глубокое удовлетворение, когда он повёл речь о тех сотоварищах, о тех «неформалах», которым было чуждо такое поклонение… С горькой усмешкой заметил он, что на сегодня из тех «узников своего упрямства» «…уж многих нет, а те – далече…»
Попросили к микрофону Петра Чейгина. Но он не подходил. Раздавались голоса: «Петя!..», «Петюня!..» «Да он только вот здесь был!..»
Я вдруг с улыбкой представил себе Чейгина в каком-то зале поблизости. «В гордом одиночестве» стоящим у колонны, привалившись к ней плечом. На круглом лице всегдашняя вселенская скорбь. Правая рука, отведённая за спину, сжимает рукоять дуэльного пистолета. Большой палец рассеянно взводит курок…
Конечно, всё это бред кота после стопки валерьянки. Но если бы такое имело место на самом деле, я бы не удивился… Я вдруг подумал в том же духе и о самом поэте Кузьминском. Личности легендарной. Личности чрезвычайно оригинальной, выделявшейся и среди оригиналов «Сайгона».
Константин Константинович и в Нью-Йорке оставался верен своей натуре. Любил он, посасывая сигаретку, прогуляться по улицам города «жёлтого дьявола» в натуральной папахе, в бурке, с дагестанским «чинжалом» на поясе. И сопровождали его при этом две верные русские борзые.
Казалось бы, ничем на свете не удивить жителей Нью-Йорка - этого плавильного котла рас и наций. Однако при виде Константина Константиновича у иных из них отвисала челюсть. Замедляя ход своих машин, они следовали за ним, как за дудочкой крысолова, не в силах оторвать глаз…
Всё это было так. Без всякого преувеличения. Потому не удивительно, что сейчас, здесь мне вдруг привиделся Константин Константинович, едущий со своего бульвара Профсоюзов на… слоне. Он неспешно продвигается по Невскому, потом – по Литейному. К музею Анны Андреевны, к нам сюда… И две борзые (потомки тех борзых, которых ККК вывез когда-то из Питера) сидят рядом с хозяином под балдахином на специальном помосте…
Слон «въезжает» в дворовый садик музея…
Справедливости ради, надо сказать, что представить себе Кузьминского на слоне пришло в голову и В. Лапенкову. Куда раньше, чем мне. В 1974-м году, в очерке «Сайгон». Об этом я узнал позднее. Словом, мы с В. Лапенковым «совершили одно и то же открытие» не зависимо друг от друга…
…И пока Константин Константинович поднимается в зал, слон остаётся у стены с окном на первом этаже, в которое ему видны письменные принадлежности поэта Иосифа Бродского на его же письменном столе, ставшим музейным раритетом…
Юлия Валиева, под горячие аплодисменты присутствующих, передаёт микрофон дорогому гостю. Первое, что тот говорит:
- Петя! Чейгин! Выйди! Почитай стихи. Пожалуйста. Из последних. Я давно не слышал твоих стихов…
Через какое-то время появляется Пётр. Окружающие теснятся, давая ему возможность пройти к микрофону…
…Но всего этого не случилось на самом деле.
На самом деле у микрофона был Андрей Гайворонский. Он вспоминал тот живописный «сброд», ошивавшийся в «Сайгоне», на фоне которого протекала суровая жизнь единиц. Тех редких личностей, которым были чужды постромки официальной идеологии. А заключил он своё короткое выступление великолепно прочитанным стихотворением, посвящённым Евгению Вензелю «Поедем на остров Елагин…» Ему так аплодировали, что он тут же, от щедрот душевных, посвятил стих и всем присутствующим…
Художник Анатолий Белкин в своём выступлении как-то резко зациклился на кожаных штанах Кузьминского, некогда подаренных ему Михаилом Шемякиным. Надо полагать потому, что Шемякин тоже художник…
Белкин подробнейшим образом поведал нам, как Константин Константинович перед каждым выходом в свет смазывал штанцы касторовым маслом. То ли для того, чтобы не мялись, то ли на тот случай, если на Конногвардейском бульваре подвернётся осёдланная лошадь, то можно было бы вскочить в седло. Вскочить и быть уверенным, что сидишь в седле как вклеенный…
Пока Белкин настаивал на том, что Кузьминского увидеть в «Сайгоне» без штанов, смазанных касторовым маслом, было невозможно, над головами прошёл суховейный шепоток: «Топоров!..» И точно. Я увидел Виктора Топорова. Его широкое ямщицкое лицо было угрожающе серьёзно. Он вслушивался в сообщение Белкина. «Ну, сейчас будет!.. – подумал я. - Сейчас Топоров задаст такого дрозда, что всем нам небо с овчинку покажется!» Уж он найдёт: кому и за что. По этой части он большой мастер.
Однако Топоров внезапно исчез. Куда-то подевался. Его хватились. Звали-кричали, предлагали выйти сказать собравшимся своих несколько горько-солёных не в бровь, а в глаз… Не дождались.
- К микрофону приглашается поэт Михаил Яснов!
Плотным кабанчиком выкатился к столику Михаил Давидович. Выражением лица – его жёсткой целеустремлённостью, очками, шевелюрой - он чертовски походил на Льва Давидовича Троцкого. Но в отличие от Главвоенкома Революции, у Михаила Давидовича было лицо человека хорошо отдохнувшего перед боем.
Он не стал размазывать кашу по тарелке касаемо «неминуемой победы демократии». Он хорошо прочёл длинный стих с «весьма обязывающим» названием «Смерть поэта».
Никому так бурно не аплодировали, как автору этого стихотворения.
Странно, но общее ликование, вызванное прозвучавшим, меня не задело. Сходу, на слух – я не мог понять в чём тут собака… Увидел одно: момент чтения оказался в мощном резонансе с общим настроем аудитории. Настроем, подготовленным всем предыдущим ходом процесса «обмена мнениями…»
Позднее я посмотрел стих глазами. Он написан аж в 1970 году. Автор тогда только осваивал навыки стихосложения, потому простим ему технические проколы. Мелочи. Но вот какая штука. У автора:
…Закрутил его недуг,
И внезапно умер друг.
Да, у друга, по мнению автора, стишата не ахти. У них и «слог дурной» и т.д. и т.п.
Но:
…Впрочем,
был он милый малый.
Было жаль его,
пожалуй…
Вот так вот: у автора умер друг, а он всё в нерешительности для себя: пожалеть его или нет?..
Ежели у друга стишата так себе - фуфло, то почему «Смерть поэта», а не «Смерть пишущего стихи»?..
А, может, это был вовсе «не друг, а так»?..
И уподобился автор прочим друзьям-приятелям умершего, о которых сам он говорит с явным осуждением человеческого равнодушия:
…Петя с девушкой скучал.
Витя Рильке изучал.
Вася пил. Борис молчал.
Николай ногой качал.
Нравственная сущность автора всегда вылезет наружу. Особливо в стихах…
Как тут не вспомнить глубинную тревогу Константина Кузьминского: «…не столько о поэтике, сколько – об этике».
…Но пора вернуться в зал с «кипящими страстями».
Много раз выкликали к микрофону Евгения Вензеля. Его видели то там, то сям. Наконец выловили и освободили ему путь к микрофону.
Он подошёл к столику с отсутствующим выражением лица. Иногда на этом лице появлялась некая слабая озадаченность. Мол, какого хрена я тут нарисовался?..
Он не спеша снял курточку. Под черной жилеточкой была мятая белая рубашка. Угол её торчал из ширинки штанов. Поэт полез во внутренний карман, достал фляжечку из нержавейки в кожаном футляре. Медленно отвинтил пробочку. Запрокинул голову. Раскрыл рот, но из фляжечки ничего не выкапывалось… Завернул пробочку, спрятал фляжечку.
Его не торопили. Усадили на стул. Прикрыли колени курточкой на манер пледа. Опустили штатив, придвинули микрофон к самым губам.
Зал застыл в ожидании.
Мне уже слышался хриплый, надтреснутый:
есть в старых петербургских
квартирах едоки
картофеля и рыбы
печали и тоски
и словно гриф усталый
потёртый как пятак
куда-то в угол смотрит
небритый Пастернак…
Но увы… Голос поэта не раздался. Вензель продолжал сидеть молча в полной тишине.
Наконец он поднялся. Достал опять фляжечку. Опять запрокинул голову. И опять из фляжечки ничего не выкапалось…
Он угловато, по-стариковски, натянул куртку и двинул к выходу. Давая ему дорогу, окружающие сторонились с почтением.
Народ устал. Дышать было нечем. А в это время у микрофона собралось трое молодых людей. Держа в руках листы текста, они зачали некое песнопение. Но через минуту их никто уже не слушал. Сборище зашевелилось, зашумело. Шум нарастал. Потянулись на перекур и туда, где было обещано кофе с «боевыми ста граммами…»
Я увидел Женю Захарычеву – родственницу Константина Кузьминского. Пошли с нею искать место, где давали авторские экземпляры книги. С позволения Юлии Валиевой нам выдали. Теперь «Сумерки «Сайгона» полетят через Атлантику к берегам Делавера… Туда, где в ожидании презента Константин Константинович наполняет кормушки для белок и птиц…
Со второго этажа, в полумраке, мы спускались по лестнице, забитой людьми. Почему-то не было света. А там внизу, у начала лестницы, виднелись люди в инвалидных колясках.
Мы вышли во двор. Было уже темно. Вдоль дорожек садика белел снег. И тут был народ. Под кустами разливали с весёлыми возгласами. Где-то здесь могли быть и Анатолий Михайлов с Леночкой, и Лапенков Володя с Любашей. Несколько раз меня окликали, но это были не они.
Так прошла презентация «Сумерек «Сайгона».
Но волна, поднятая ею, продолжала накатывать.
Кузьминский завалил меня откликами на презентацию, нарытую из «выгребных ям» интернета. И чего только люди не бають!..
Порою вглядываясь в сами стихи и прозу, из коих в интернете соорудился не один Эверест, хочется сказать вот о чём. Те поэты, художники, музыканты, которые когда-то встречались в «Сайгоне» и на Малой Садовой – тот творческий люд, который никак не удавалось официозу затолкать в идеологические оглобли, не был каким-то строптивым буяном-хулиганом. По понятиям казёнщины: «заражённым влиянием тлетворного Запада». Естественно, что и ему – тому люду - тоже хотелось творчески реализоваться. Быть услышанным и увиденным. Но масштаб дарования определяет степень верности самому себе, своему призванию…
Вспомним эпизод из судьбы Михаила Булгакова. Уж какого полёта талант! Но слаб человек - пробовал «переметнуться» и он. Не получилось! Так что в стихийном противостоянии жестокой казёнщине ничего «геройского» не было. Всё «геройство» сводилось к проживанию и переживанию процесса остракизма, которому тоталитарный официоз подвергает всякого, у кого волосы уложены на «неположенную» сторону. Так что меченность ярко-самобытным даром не позволяет «переметнуться», освободиться от его гнёта. Это первое. Второе - Совесть. Второй «аргумент» значителен именно в русской культуре, особенно в художественном слове - в литературе.
На Руси исторически так уж сложилось, что в творчестве самых даровитых удовлетворялось стремление человеческой души к свободе, к личной независимости, к справедливости. Сии устремления из категории нравственных. Выражались они с такой силой пронзительности, что потрясали до сокровенных глубин души и в переводах на другие языки. Без умения вызывать такой «резонанс» невозможно представить себе русскую классику. Словом, не имея в фундаменте личной культуры элемента нравственности, далеко ли уедешь?.. Без этого рвётся «связь времён».
Так я о «связи времён». Без упоминания о ней не стоило бы мне вообще заваривать эту кашу по поводу «Сумерек…»
Тот культурный слой творцов периода «Сайгона» одним своим мучительным, казалось, безысходным существованием приблизил время, когда разлетелись казённые гайки и пружины, когда пришли сегодняшние дни.
Свобода – вот она! Рисуй что хочешь и как хочешь, пиши что хочешь и как хочешь, бренчи и пой во всё горло что хочешь и как хочешь. Официозу, чиновникам от культуры не до твоих творческих заскоков. Им твои изыски – по барабану! Им бы к выделенной части бюджета присосаться поосновательней…
Творцам – раздолье.
Есть деньжата – тащи рукопись в издательство. Любое. Их теперь, как опят на дереве в добрую пору. Издавай! Любой бред. Чем бредовее, тем прикольнее. И цензуры тебе никакой. Вот лафа-то!
А издал – есть книжка. Теперь ты творец с удостоверением. Нет, это не про тебя Пушкин говаривал: «…издал и в Лету – бух!» А тебе-то уже неймётся, без тени смущения, поведать миру о наиболее значительных сторонах своего творчества. Мол, я в своём творчестве не только отразил, но вот и углубил…
А чего ты там углубил? Чего добыл в результате шахтёрских колупаний? Какое сделал открытие? А вот, скажем, такое: «…Даже среди бандитов имеются люди, с которыми приятно иметь дело. Раз уж все мы по пояс люди, а там – скоты…» Эвон как гламурненько получается! Что вы, какая пошлость?!.
Это когда есть на что издаться.
А нет денег – вали в Интернет! За ним, говорят, всё наше будущее. Вали туда своё до кучи! Там эти кучи, поди, уже под Эверест каждая. И ведь сколько народу ползает, копошится на склонах! И озадачены они особливо этим: куда бы присобачить своё. Да чтобы издаля видать было… Для этих зацикленных скалолазов Александр Сергеевич лишь часть архитектурного антуражу на площади Искусств, не больше…
Не удивительно, что под такой шелест банных веников собственной значительности явление «Сайгона» уже выдаётся за голый миф. Мол, напридумывали маргиналы. Мол, это у них глюки… От подзатыльников «старого прижима…» А ведь уцелели… Чёрт его знает, может, никаких и подзатыльников-то не было?..
Бог с ним, с этим хлынувшим на наши головы морем «изделий Духа» сомнительного качества. С этими бойкими портными по изготовлению наимоднейших платьев для королей. У каждого поэта или стихоплёта своя ниша. Каждый кладёт «на алтарь искусства» свою жизнь или частичку её – кому как на роду написано. И за слова свои всё же, так или иначе, получать по заслугам приходится. Как говорит Кузьминский: «Слова когда-нибудь накажут…»
Так что для выживших свидетелей, уцелевших старцев, коих и впрямь осталось совсем мало, - как-то уже и не солидно пускаться в дебаты с бойкой швеёй-мотористкой. Силы уже не те, да и смысла мало. Пусть будет им ещё одним утешением то, что у живого К. Кузьминского в «Голубой Лагуне» есть целый раздел «Страна Сайгония». Даже одна она не позволит так огульно перечеркнуть значение имевшего место в истории культуры Питера, в истории культуры страны. А теперь той же цели послужат и «Сумерки «Сайгона».
Что же касается тех, кто активно обживает выгребные ямы Интернета и склоны воздвигнутых неподалёку Эверестов, пусть остаются верными себе, пусть продолжают в том же духе осуществлять своё предназначение. Их радением фактически создаётся плодородный слой перегноя. На этой-то благодатной почве, глядишь, и взойдёт когда-нибудь один – другой цветок великого дарования. Такого, в котором глубоко органичной будет фундаментальная «связь времён».
«Сайгон» открыли 1 сентября 1964 года
2-22 марта 2009