Стихи и проза | Цепи одной литые звенья |
|
…И ЭТО ПРАВДА
Природе
когда нам грустно
или очень больно
мы доверяемся без страха
быть
превратно понятыми.
И когда ветер
раскачивает ветви тополя,
начинает казаться
что это зеленые листья
сочувственно нам внимают
и мы благодарны
шелестящему задумчивому
пониманию дерева.
Или река
убыстряющая свой бег
для того
чтобы скорее унести
наши грустные думы
дальше и дальше.
А ветер касается головы
как теплая рука мамы
дотянувшаяся к нам
из далекого детства.
Не поэтому ли нас
так опечаливает вид
угасающей природы?
И мы шепчем ей
что весною она снова
обретет юность.
И наши слова помогают ей
расставаться
с последним теплом
Солнца
потому что это –
правда.
Когда же умираем мы
даже травинка
меж камней тротуара
у нашего дома
не содрогнется
от ужаса нашего
ухода навсегда:
ее движение
будет лишь движением
слабой узкой полоски
уступающей желанию ветра.
Ведь это – правда.
…Но когда нам грустно
или очень больно
природе мы доверяемся
без страха
быть превратно
понятыми.
И это – правда.
* * *
Анатолию Михайлову
Какие думы он лелеет,
Бредущий в травах по колено,
Наедине со всей вселенной
Вдали от бань и бакалеен;
Вдали от службы, от квартплаты,
Трамваев, улочек щербатых
Здесь – во владении пернатых
Какими смотрит
Он глазами
На то, как лист
На ветке замер?
* * *
Как хорошо,
что не насытиться,
не надышаться
гневом моря,
бубнящим миллион
историй
плюс ту,
что связана
с синицею.
Внимай же
обостренным слухом
пока оно
рокочет глухо
и к жертве новой
тянет руку.
Ведь лужей
выглядит оно,
когда
удовлетворено.
* * *
Лежу в траве почти что голый,
соринки веткой ворошу,
смотрю как медленно тот жук
ползет под ношею тяжелой;
вон шмель
припал к цветку, как доктор –
отдался делу
без остатка,
и муравей в моей тетрадке
оставил, кажется,
автограф.
* * *
На дороге столбовой,
коль случайный есть попутчик,
уж не может быть и лучше
ждать оказии какой.
Хорошо сидеть в тени
не оседланному спешкой,
обсуждая день истекший,
к анекдотам перейти;
говорить о том, о сем,
пепел стряхивая чинно…
Хорошо вот так вскладчину
воду черпать решетом!
* * *
Лопоухий лопух за забором
мне мохнатую лапой махнул,
в травяной приглашая разгул,
оглашенный шмелиным мотором;
где лопатками буйство примяв,
стреловидных листов одуванчика,
окунуться лицом так заманчиво
в книгу неба из тысячи глав:
Странных букв
все же смысл не беспочвен,
и не сразу откроется грация
акварелей,
штрихов иллюстраций
и вечерних его многоточий.
* * *
Медленно лодочка вечера
улицей тихой плывет.
День угасает. И вот
окошко закатом помечено.
Тени, как мокрые весла,
темные весла в воде.
Не отразиться звезде –
бледная, к небу примерзла.
Ну, а когда на лету
шлейфом потянется вниз,
взглядом безгрешная Высь
проводит ее в темноту…
* * *
Летим над сопками в снегу,
над краем месячного лета,
где воздух, солнцем не согретый,
винты натуженно стригут;
где тень живого вертолета, –
болотам сунув палец в рот,
схватить по локоть не дает, –
стараньем первого пилота.
И мы оглядываем даль.
Однообразные приметы:
лежащих лиственниц – скелеты
и полусгнивших – вертикаль;
озер холодные глубины,
ключи, что им глубины копят,
и снова по безбрежным топям
пятно ползущее машины.
Он встал под нами
тут же утром.
Он вольный Север –
он ничей,
и в тень насупленных бровей
он прячет взор
недружелюбный.
О МОЕМ РЮКЗАКЕ
Мой рюкзак защитного цвета –
военного цвета.
А ещё можно сказать,
что он цвета сосновых игл.
Последнее сравнение
мне более по душе.
Когда я достаю свой рюкзак
из-под чуланного хлама
и смотрю на него,
мне кажется, что я слышу
зов сосен, елей и травы.
Я даже начинаю принюхиваться
к его пыльному брезенту
и мое обоняние, в конце концов,
извлекает
сосны и травы.
И мы понимаем друг друга:
я и рюкзак.
…В широкой пасти его исчезает
мыльница и полотенце,
хлеб и кусок сала,
рубашка и моток лески,
сигареты, патроны
и плиточный чай,
бутылка водки и даже
пара книг.
И ещё смогут поместиться
несколько мешочков
с геологическими образцами,
если выкинуть кое-что
из лежащего сверху.
Рюкзак, готовый в путь –
брюхо Санчо Пансо –
добротный пример гармонии
формы и содержания.
Для чего все это:
рюкзак и сборы?
Неужели лишь для того,
чтобы когда-нибудь,
роясь в чулане,
вытаскивая пыльный брезентовый ком,
уколоться о ржавый
рыболовный крючок?
И с досадой освобождая его,
вспомнить,
что это была плохая обманка
из собачьей шерсти.
Намокнув, она падала в воду,
как свинцовая пуля,
распугивая рыбу.
Но потом
пришло умение делать
более удачливые темно-рыжие
обманки из оленьего меха.
И глядя на них,
мне казалось,
что они вот-вот загудят,
как аппетитные слепни.
…И этот же
ржавый крючок
вытянет из моей памяти
ночь долгого поиска костра,
когда я перевернулся
вместе со своей
резиновой лодчонкой,
сплавляясь по пляшущей реке.
Я матерился и греб.
А глазам моим мерещилось
затухающее красное пятно
костра…
И еще очень многое другое
достанет из моей памяти
ржавый крючок…
И кончится все это тем,
что мое обоняние
снова извлечёт
из-под запаха пыли брезента –
запах сосны и травы.
* * *
Нам было по пути. Подолгу
могли молчать. И, не скучая,
дышали ароматом чая,
следя за солнечным осколком:
как он в траве перемещался
к ногам, к потухшему костру,
их перепрыгивая вдруг,
он в нашу тень попасть
старался.
…За тленьем пары общих фраз
мы сразу поняли друг друга.
Блаженством этого досуга
мы тем обязаны сейчас.
* * *
Но вот туман вдали редеет,
и, удаляясь, горизонт
под карк заспавшихся ворон
отчетливей. И все виднее –
яснеет дня сырая даль.
Тебя томившая печаль
светлеет: глаз твой замечал
полет стрелы
луча живого
над тихой призрачностью
крова.
* * *
Не истребима эта жажда:
как хочется еще, еще
охотиться на соловьиный
щёлк,
на щёлк росинок
с ветки влажной;
отягощенному добычей,
идти,
срывая на пути
лицом
прохладу паутин,
и знать, что та ж
неутоленность
в раскате грома
отдаленном.